Мачей Кучиньский Змеепоклонники

«Неглубоко!» – пронеслось в голове.

В мозгу хорошо запечатлелись виды мексиканских каньонов, в которых десятки автомобилей – легковушек и автобусов – врезавшихся в кактусы, покореженных, смятых, разбившихся о камни, выгоревших до черных скелетов. И сотни часовенок, которые по обочинам ставят родственники погибших.

«На мне ремень безопасности!» ~~ вторая радостная мысль.

Я уже ничего не мог сделать, кроме как судорожно сжимать баранку, чтобы удержать колеса в прямом положении. Двадцать метров по крутому склону я промчался, уверенный, что вот-вот перевернусь, – сделаю козла. Вогнутое дно котловины… Жуткая яма, оставшаяся после выбранной земли, – не было времени, чтобы ее обойти, машина чудом чиркнула рядом, скосив невысокие кусты, и опять же чудом промчалась между двумя деревьями. Задрав нос, она теперь неслась к противоположному склону. Справа – редкий лесок, слева – сложенная из камня стенка огораживала чье-то поле.

Рывок машины, грохот, скрежет – и неподвижность. Тишина. Машина сидела на стенке. Двигатель заглох. Я выскочил.

Автомобиль – в порядке. Я наклонился под дождем: достаточно было разобрать стенку, чтобы колеса снова коснулись земли.

«Ну вот, изволь, получай свое место нисхождения», – сказал я себе.

Дождь прекратился, солнце садилось. Трое крестьян помогли мне вытаскивать камни.

Утром я был среди вожделенных руин. Чистое небо, горячая волна била от раскаленной щебенки. Basamento de las Serpentes Emplumados– Фундамент Пернатых Змеев (см. фото 3). Мощные наклонные стены из порфировых блоков, образующие основание, на котором сохранилась невысокая отвесная кладка, Я присел напротив, в тени куста, уставившись в резную поверхность, составленную из e .a светлых выпуклостей, темных вмятин, длинных прорезей и насечек. Постепенно все это складывалось в изображение двух змей. Два огромных змеиных тела, отползающие в противоположные стороны. Тут уж никакое там не дождевое божество и не верховой змей Тлалока, а само воплощение бога, творца, сознающего свою мощь, а может, и какую-то вину, – создатель человека Кецалькоатль, Его двузмеиная сущность как двойная, бивалентная хромосома в яйцеклетке…

Волнами наплывал дрожащий воздух. У меня слезились глаза, изображение стало подвижным, контуры чуть колебались, словно погруженные в прозрачную воду. Казалось, змеи возвращаются в водную стихию, – туда, где их обитель, место их двойственности, – в свою живую воду в драгоценном ядре клетки. Колебались перья – петли хромосомы – Кукумаца, древней-, шего майлского духа вод, который, возможно, не случайно был возвеличен новой религией, возведен выше других богов и помещен на центральном месте святилища.

Его окружали разрезанные раковины улиток– знаки не только воздуха и-божественного дуновения, но и воды, то есть всего, что приводит к возникновению жизни. И еще знаки духа, мысли – тоже стихии, в которой творится особая жизнь.

Разделенные змеиные языки слишком тяжелые и толстые, огромные, увеличены явно для того, подумал'я, чтобы придать им иное– не анатомическое значение. Такие, они напоминают, сказал я себе, принцип деления надвое, умножения образца, что обеспечивает образование цепочек клеток с генной записью, а значит и безмерное продолжение жизни.

И тут я обнаружил, словно в подтверждение этой мысли, одинарную полосу, оторванную от змея, помещенную перед фигурой жреца и разделнную пнаполовинупнаподобие перевернутой литеры «Y» на две новые полосы. Именно таким образом делятся и умножаются нити ДНК в ядрах клеток…

В сплетениях змей проступают иероглифы, объясняемые как «7» и «9– Глаз Гада» или «Ветер»,– дата рождения Ке~ цалькоатля и его календарное имя.

Я встал, обошел каменную платформу вокруг; по два змея – на каждой его стороне. Наверняка, сказал ясебе, это не случайность. Я знал таких змеев – род дракона, украшенного перьями-петлями, символизирующими то, что обладает способностью порождать себе подобных, пребывать парами и содержит в себе знание о человеке.

На западной стороне, справа от ступеней, ведущих на платформу, высечен иероглиф дня «5-Дом», за которым словно-кто-то прячется – выступают лишь руки. Левая тянет к себе шнур, пытаясь приблизить охваченный им другой знак календаря – иероглиф дня «11-Обезьяна». Это должно означать, полагали исследователи, поправку либо уравнивание местного календаря с каким-то другим.

И это, и множество других свидетельств ясно говорило, что Шочикалько – Тамоанчан был местом, поддерживающим внешние связи, а поэтому и был открытым влиянию от удаленных культурных регионов. Среди рельефов – много элементов, заимствованных у майя, a /.b%*.», с побережья залива, из центра плоскогорья, из Теотиуакане. Возможно, кроме политических и торговых контактов тут имели место встречи высших жрецов. Этого требовала хотя бы необходимость сравнения и уточнения календарей. Думаю, особая каста посвященных – мудрецов и магов, независимо от эпох, стран и вероисповеданий всегда умела достичь взаимопонимания и делала это поверх голов своих народов. Могли и в Шочикалько происходить такие встречи: шел обмен идеями, разрешались извечные вопросы бытия, толковались глубинные значения мифов, и, наконец, жрецы делились тайными знаниями, сокрытыми от народов и используемыми для удержания их в повиновении, как какое-то особое средство полного подчинения их себе.

Саатун пишет о народе, который заселил Тамоанчан: «У них всегда были мудрецы и прорицатели, которые звались амошоаке, то есть люди, разбирающиеся в древних картинках… из этих мудрецов осталось не больше четырех среди тех, кто поселились… благодаря им изобрели астрологию, искусство толкования снов, установили счет дням… и рассчитали разницу во времени. Это стерегли, охран&ги во время царствования и правления тольтекских и мексиканских владык…» '

Вероятно, нам никогда не узнать, думал я, что содержали эти книги, считавшиеся древними уже во время, предшествовавшее завоеванию Мексики. Можно только догадываться, что крохи из них рассеяны по немногочисленным кодексам, дошедшим до наших дней, а еще отображены в произведениях древнего искусства – скульптурах, рельефах, керамике.

У меня уже были основания – как мне казалось – утверждать, что эти книги содержали знания о природе жизни и происхождении человека, близкие во многом к тем, которые мы склонны принимать сейчас. Знания совершенно закрытые и ненужные народу, передаваемые из поколения в поколение только посвященными. И все же, по всему, в более ранние исторические эпохи они были распространенными на Земле.,.

Я считал, что жрецы древней Центральной Америки обладали этими знаниями, откуда бы они к ним ни пришли, и это позволило им, возможно, на встрече, скажем, на религиозном собрании в Шочикалько – мифологизировать нового бога и предложить его своему национальному миру. Что в таком случае вынудило их так поступить?

Наступают такие периоды в жизни народа, когда он так привыкает к своим богам, что перестает их бояться и уже не верит в их непременное вмешательство в судьбу обычных людей, ну а потому перестает почитать жрецов, не веря в их особую роль посредников. Это наступило и в Америке.

Ближайший к Тамоанчану и крупнейший в этой части света религиозный центр – Теотиуакан, достигший вершин развития, шел уже по нисходящей к своему концу. Внутренние, особенно хозяйственные, проблемы огромного города, население которого непомерно возросло, уже невозможно было разрешать силою теократии и ее официальной религии – начинался экономический закат метрополии, творческий дух народа замирал.

Такие же изменения, хотя и в меньшей,мере, происходили и в других `%#(.– e – от вулканов на севере континента до джунглей на востоке, до Юкатана и. Гватемалы. Вокруг религиозных центров располагались городские или сельские поселения. Их жители, трудившиеся, как мы бы теперь сказали, «в сфере услуг», купцы, ремесленники, чиновники, вне тяжкой работы, менее склонные к покорности, более свободные в разговорах, образованные, любознательные, не столь простодушные, как пеоны и как бы того хотелось жрецам, заражали вольномыслием и сельское население.

Жрецы, развившие политическую религию, ориентированую пна сельское население и хозяйство, невероятно сложую , с тем чтобы легче было осуществлять свою власть^ все еще плодили богов, многие из которых были олицетворением явлений природы: в том числе роста, цветения и плодоношения. Но этого уже было недостаточно людям, задававшим себе все более тяжкие вопросы в катастрофической своей жизни. Реже и скромнее были уже пожертвования в пользу храмов, труднее становилось управлять душами. Вера поблекла, ослабла и ей требовалась какая-то подпитка. Не столько во имя богов, сколько ради жрецов, их положения.

Я представил себе, что в качестве средства обновления религии открыли культ нового бога. Его становление не было постепенным, естественным, как это происходит, когда духовные свойства и нравственные наставления какого-то отдельного божества в какой-то момент начинают соответствовать и изменившемуся сознанию окружающих племен, благодаря чему божество возвышается и завоевывает новых адептов на новых пространствах.

Нет, тут археология располагает доказательствами того, что Кецалькоатль был создан сугубо сознательно. Однако остается загадкой, было ли это создание заслугой одних только жрецов Тамоанчана, впитавших различные культурные веяния и верования, или же здесь происходили встречи и совещания, на которых было решено придать новое, высокое значение издавна почитаемому, но отнюдь не перворазрядному божеству, связанному с водой змею-туче, носящему Тлалока по небу. Многое говорит за то, что имело место последнее.

Культ, созданный тольтеками, достиг отдаленнейших регионов. Он воздействовал с такой невероятной силой, так завоевывал сознание и чувства, что кое-где перешел почти в монотеизм.

От состояния в ту великую для меня минуту размышлений не осталось уже ничего. В потоке солнечного жара я кружил по опустевшим руинам. Мне не светила красота ни одной из тех знаменитых, изумительных греческих фигур – на рельефах боги утопали в султанах, париках и шкурах ягуаров, потрясали украшенными погремушками палицами, размахивали кадильницами с дымящимся колалем: это от жрецов – Для народа, чтобы потом, в храмах, благоговейно склониться им над древними книгами…

Приземистые строения из камня на приплюснутых возвышениях, поднимающиеся над холмистой, но тоже приглаженной местностью; испаханные поля, кактусовые рощи, редкие деревья на межах. Пустота, сушь, забвение, тишина. Кроме постамента со змеями ни одно из строений помельче не было декорировано. Я усомнился, удастся ли мне узнать побольше о том, что произошло здесь столетия назад, но тут я обратил внимание на три каменные стелы. Они торчали в стороне – три многогранных каменных столба, покрытые ! `%+l%d ,(. Я заглянул в книгу Пиньи Чана– он писал, что эти стелы обнаружили в каменном ящике, поэтому они прекрасно сохранились. Сейчас их выставили под небо, на сияющее солнце, на них были видны мельчайшие подробности.

Барельефы первой стелы, отчетливые благодаря резким теням, и ее календарные иероглифы говорили о цикле, который проходит планета Венера – воплощение Кецалькоатля, – о ее восхождении на небо и превращении в вечернюю звезду. Вторая стела несла сведения о создании кецалькоатлем – Венерой Эры Пятого Солнца, в которой мы с вами живем, и об открытии им кукурузы– драгоценнейшей пищи людей. Третья стела описывала магическую связь Кецалькоатля с вожделенным дождем и временами года, с календарем, вообще с временем, превращая его во владыку времени, календарного года, дождя и молний, сосредоточивая в его дланях силы, умения прежних богов в сфере сельского-хозяй– –. ства.

Стелы были достоверными и уже внушали доверие, подтверждаемое датами, мысль историков о решенном жрецами, обдуманном ими создании этого единодержавного бога.

С середины первой и третьей стел глядели человеческие глаза. Два лица, казавшиеся в солнечном освещении живыми. Лицо, собственно было одно и то же, но с разными выражениями. Рот первого раскрыт в радостной улыбке. А ведь из широко раскрытой пасти меж челюстями змея явлено это ликующее Рис, 54. Первая стела из Шочикалько лицо человека, опьяненного воздухом, торжествующего в пред-верии жизни. Он только появился и еще вырывается, преодолевая сопротивление из утробы, и он принудил змея этого мифического года исторгнуть его на землю, к солнцу. Одурманенный первым вздохом и удивленный тем, что узрел, он восхищен тем, что обрел человеческое тело, родился, что будет жить!

Рот того же лица на другой стеле раскрыт, губы искривлены в горькой улыбке и страхе от вдруг явленного знания человеческой судьбой.

Я долго стоял там, и мы смотрели друг на друга, он – в своих двух воплощениях, и я все более убеждался в том, что это вовсе не лицо бога. Достаточно было вглядеться, вдуматься в это лицо, понять его черты, два его выражения, их смысл, чтобы без сомнения знать: это – человек. Столь лишенного внутреннего покоя и гордости, столь искаженного земными чувствами лица люди богу не придают. Богом здесь не был ни змей, ни человек. Богом было их соединение воедино: змея и порождаемого им человека. А такое мистическое сочетание можно объяснить, естественно, только одним образом – как отождествление двух состояний, в которых мы существуем: вначале .хромосомная лента в яйцеклетке, потом возникшее в соответствии с ее генетической записью тело.

Я понял, что здесь попросту почитали естественный процесс жизни. Охватывающие человеческое лицо змеиные челюсти, ноздри гада и висящий язык создавали как бы обрамление, состоящее из двух разделяющихся лент. Что символизируют эти ленты, – я уже хорошо знал. Мне тотчас вспомнилось изоб-ражение человека на ацтекском барабане, как бы выныривающего из-под согнутой в ярмо некоей плетеной структуры. И здесь и там – думал я – запечатлено знание о происхождении человека или, конкретнее, о его прохождении через d 'k разных состояний. Повторялись тропы, и эти рельефные изображения, казалось, различным образом излагают идею хромосом.

Многое говорило за то, что я не ошибался. В конце концов и в коцексах, у столь многочисленных в них удвоенных и одинарных змей нет своих человеческих голов – они их только исторгают вместе с телами. Как доказал Альфонсо Касо, на 15-й странице кодекса Нутталь в пасти пернатого змея – голова княжны 3-Кремень. Вот и ее изобразили так, поскольку на уровне клетки ведь и князья являются всего лишь хромосомными лентами, как прочие смертные.

Теперь новое значение обрели приведенные Альфредо Лопе-сом Аустином в его книге о «Человеке-Боге» слова, которые распевали в Древней Мексике тольтеки, обращаясь к своему богу:

«Я– копия Старого, змея ночи"2.

Разве они не отзвук знания древних мудрецов о полосчатых, змееобразных, генетических «записях», невидимых глазу, репродуцированием которых в ином виде является человек? И разве не здесь сокрыт ключ к пониманию утверждения Библии о создании человека по образу и подобию Божьему?

Я повторял себе, что явление столь великого Бога, каким стал Кецалькоатль, а вдобавок соединение его в мифе со змеем, уже известным, почитаемым, пусть имевшим многочисленных предшественников на небе, не могло не быть историческим событием. Тем более, что эта религиозная доктрина имела такю пнравственную силу, что новый культ за короткое время охватил Мезоамерику и новый бог вытеснил других, давно почитаемых богов без особых миссий, войн и «крестовых походов» – одним только великим фактом своего появления.

Ведь жрецы создали, открыли особого бога, творца человека и дарителя пищи. Этот бог не только сотворил тело человека, но и наделил его душою, сознанием, и это дало ему знания и способность к искусству. Но, чтобы осуществить все это, он, по мифу, покинул свое небо, свое уединение, принял тело, согрешил, спалил себя на костре, покаялся. Не зря же его часто сравнивали с Христом. Он стал великой, одухотворенной личностью. Оттеснил в тень старого бога огня – Уеуетеотля, изображаемого человекоподобным, а также бога дождя, воды – Тла-лока, с антропоморфным, но ужасным лицом; Тескатлипоку –; божество всеприсутствующее, невидимое, изображаемое тоже в | облике человека… А его, хоть он и был ближе прочих божеств к человеку, почему-то называли птицей-змеем! Но почему?

Если такого бога, размышлял я, создают для общества уже зрелого, культурного, далекого от слепого почитания сверхъестественных сил, то за этим должна стоять какая-то особая, поразительная причина.

Выбран – а это был выбор сознательный, запрограммировануый – именно змей. Опираясь на систему растолкованных по сию пору символов, я пришел к выводу, что такой выбор скорее всего основан на биологическом знании о происхождении человека.

«Я считал, что жрецы уже давно приберегли это знание, прежде чем пустить его в ход. Вероятно, они решили, что удержать власть над ,%b`./.+(o,( можно только при помощи аргументов максимальной силы, а именно точной наукой, которая в такой мере овладеет умами, что вновь понадобится ученое посредничество жрецов и их главенствующее участие в социальной жизни. Это могла быть только какая-то великая истина, проповедуемая с полной убежденностью, а не сказка о змее, летающем в облаках. Решено было раскрыть людям истину о происхождении человека.

Они знали, что его истоком в яйцеклетке, «драгоценном сосуде», является генетическая «запись» на нити ДНК, содержащаяся в сорока шести «мотках»-хромосомах– змеевидных, полосчатых органических образованиях. Реализация этой «записи» создает тело…

Кецалькоатль, думал я, мог быть деификацией процесса творения – от ленты ДНК к человеку. В таком случае бог. был бы и тем и другим, то есть всем, что с этим связано. Поэтому-то его и изображали в двух ипостасях – змея и человека. Но это еще не все. Такое морфологическое изменение божества порождало вопросы: этики, греха, вины, покаяния, страдания и других нравственных устремлений, нераздельно связанных с обретением животного тела, наделенного сознанием. Вместе с сознанием Кецалькоатль дарил человеку беспредел моральных обязанностей и сомнений. Именно поэтому новый бог приобрел такю пвласть над душами, так безоговорочно был принят людьми и так им стал близок, возвысившись в их глазах над пантеоном прежних богов.

Мне в голову приходила масса аргументов в пользу такого хода мысли. Надо сказать, что подобные соображения выдвигали многие исследователи, но проблема неожиданного, быстрого становления нового бога рассматривалась ими, в отличие от меня, в сугубо духовном, мистическом плане.

Прежде чем приняли на веру выдвинутые мною положения, мне необходимо было убедиться, что моя гипотеза не противоречит существующим в науке взглядам на «боготвор-чество». Ведь считается, что на сотворение двойственного божества, Кецалькоатля, жрецов из Шочикалько подвигли произведенные майя математические расчеты цикла планеты ВЕНЕРА.

Этот цикл длится 584 дня, В течение 236 дней Венера является людям как Утренняя Звезда, потом исчезает на 90 дней; снова возникает на 250 дней, но уже как Звезда, Вечерняя, а затем в течение 8 дней вообще не видна на небе. Эти «исчезновения» планеты древние объясняли ее нисхождением в царство мертвых, в подземный мир, где ей приходилось бороться и побеждать, чтобы вновь появиться в небесах.

Так вот, именно Кецалькоатль в ипостаси Венеры, по мифу, и проделывал весь этот путь. Поэтому в фазах цикла он то под именем Тлауискальпантекутли – «повелителя зари» – воплощался в Утреннюю Звезду, то уже как Шолотль– Вечерняя Звезда– спускался в подземный мир. На небе же он пребывал и тем и другим,– вот почему имя двойственного бога в этой фазе – Накшитль, то есть Четырехногий.

Обо всем этом, а также о безмерном поле действий бога рассказывают три стелы в Шочикалько. Об одном только они умалчивают, равно как ( рельефы и все фиксировануые легенды о боге: то ли планету посчитали за бога, то ли созданного бога приравняли к планете…

Я уверен, что произошло последнее. Чрезвычайно сомнительно, думал я, чтобы одни лишь наблюдения за движением планеты, пусть и весьма непростые, могли породить столь интеллектуально сложую « богатю пфантазией и многоплановую религиозную доктрину. Кроме того, иначе невозможно объяснить смысл ни змеиного воплощения бога, ни множественности приданных ему сил-функций.

Поэтому, говорил я себе, все было не так. Побуждающей основой сотворения такого бога могли быть биологические знания жрецов, не важно, насколько глубокие. Бога, уже сотворенного, уподобили планете для-того, чтобы естественно и величественно показать его последовательные изменения, похожие, однако, на возникновение и жизнь человека. Этот гениальный ход жрецов давал любому простаку из народа, подняв голову, увидеть на небесах своего бога и не забывать катехизис новой веры – основные ее вопросы и ответы – благодаря вечным звездам.

Выходит, что Венера – Кецалькоатль был двойственным богом не только потому, что он, как планета, проходил утреннюю и вечернюю фазы, но и по той еше причине, что человеческие существа тоже проходят через две основные фазы: вначале они «запись» генов в ядре клетки, потом – само тело. Эта «запись» – нереализовануый, не воплощенный еще в плоть «проект» – есть, по мифу, Шолотль, Драгоценный Близнец двойственного бога, сокрытый до поры в невидимом мире. Его светозарный выход на небо знаменует обретение человеком тела и сознания, вспышку его духа.

В этой фазе он становился Накшитлем – Четырехногим, ибо в нем теперь две сущности: Шолотль – эталонная генетическая «запись» в каждой клетке тела и возникшее в соответствии с этой «записью» само тело.

Велико было имя бога Кецалькоатля, считал я, ибо в такой змеиной, хромосомной ипостаси он пребывал на своем непостижимом небе – в клетках организма, невидимых людям. Ведь эта форма первична, исходна, божественна по отношению к телу и сознанию. Наконец, такое обличие наиболее подобает богу, ибо оно постоянно, вечно. А тело – Накшитль – подвержено уничтожению. Хромосомы же– пернатые змеи, по мифу, – по сорок шесть мотков с нитями «записи» могущественно живут. Они не только почти идентичны у всех людей и подобны хромосомам у растений и животных, но и ничтожно мало изменяются во времени. Иная только генетическая «запись»,– по мифу, Шолотль– различна для каждого из существ в мире.

Миллиард лет эволюции почти не отдалили друг от друга хромосомы человека и примитивнейшей мшанки. Хромосомы, независимо от рода содержащихся в них генов, сохраняют свою форму, создают копии самих себя и передают их при образовании новым клеткам.

На одном из углов каменного постамента в Шочикалько я вдруг увидел поразительную сиену. Ее изображение совершенно однозначно говорило о том, что причину двойственности великого бога следует искать не в фазах Венеры, а в самом человеке!

Это были две стоящие человеческие фигуры, изображенные от ног по /.oa. Первая– в сандалиях, с лентами, завязанными бантом под коленом, в юбочке из перьев до половины бедра. Вторая, на ступеньке, вплотную к первой, была почти нагой, лишь полотняная повязка свисала у нее с ягодиц, да бедра охватывало yugo – ярмо, таинственная вещь с неизвестным до сих пор назначением.

Эту сцену все считали изображением Кецалькоатля и Шо-лотля – Драгоценных Близнецов. Иными словами – планетой Венерой в ее двух воплощениях – Утренней и Вечерней Звезды. Так оно наверняка и есть, только под таким толкованием содержится, подумал я, более глубокое, тайное значение. Главный смысл этой сцены таился как иносказание в том, каким образом были показаны божественные братья. Оба обликом люди, но один– рослый и зрелый, вполне сформировануый^!! богато наряженный человек, а другой, за ним, словно теньг-и или его второе «я», недозревшее, нагое– тоже человек, но : лишь в какой-то фазе развития и при этом, скорее, ранней… Если, как ранее я попытался показать, yugo было изображением согнутой хромосомы, то в таком случае Шолотля, охваченного этим ярмом, можно воспринимать как генетическую «запись» стоящей перед ним фигуры уже полноценного, божественно совершенного человека.

Я провел целый день среди руин, фотографируя, зарисовывая, читая, размышляя. Никто не мешал мне. Только раз двое французов попросили запечатлеть их на фоне «постамента змеев».

Вечером, до захода солнца, явился служащий и попросил покинуть руины, а ежели сеньор желает остаться на ночь, то не ближе чем в трех километрах отсюда. Так вот охраняли остатки барельефов, которые еще не успели расхитить.

Я остановился под деревом на меже, на вспаханном поле, у края каньона, на мрачном дне которого гудел невидимый поток. И лежа в машине, не поднимая головы, я мог видеть «постамент змеев», вырисовывавшийся мощным выступом на фоне кобаль-тово-синего неба. Только отсюда можно было увидеть, насколько он величаво возвышается над окружающей местностью.

Я – это уже стало привычкой – заглянул в небольшую книжечку Лоретты Сежурне, которая, как я не раз убеждался, подсказывала мне поразительные выводы или давала волновавшие меня комментарии к моим умозаключениям.

Нашел я в этой книжице и Шолотля – рисунок, скопи-^ ровануый с фрески в Теотиуакане. Это зачаточное'сушество – не реализовануое еще в теле и духе, – зародыш человека – было там представлено условно, в виде не лишенного выразительности контура. На груди – два зигзага,пнаподобие змеек удвоенной хромосомы, а на руках и ногах чернеют другие, примитивные формы той же хромосомы, съежившейся до подобия палочек. Изо рта этого создания явлены две волюты* словно тайный глас: «Я живу в лентах хромосом**, – а к изгибам волют прилепились тройные квадратики– как знать, не информация ли это о троичном строении генетического кода? Но даже если бы мне было еще мало этих указаний на биологический смысл изображения– стоило взглянуть на ноги божества. Характерно вывернутые ступнями, беспомощные, они мне вначале показались пустою кожей, содранной с тела. Это даже можно было объяснить так: генетическая запись – общая схема человека, а тут оболочка кожи, *.b.` o заполнится в свой срок плотью… Но чуть ли не тут же я понял истинное содержание рисунка: это не кожа вовсе, а ноги, только по-младенчески косолапые.

Косолапость – врожденный недостаток, с которым являются на свет и живут многие люди. Она была известна и в Древней Мексике всем индейским племенам, и сегодня ее объясняют как результат наследственного дефекта, причина которого – генетическая мутация. И вот « … m в таком объяснении рельефа я на– ?*'58'Шолотлъ на Ф^ске в шел ответ на вопрос, почему имен– Ъотиуакане иршуна* ком-ттт ~, ^ лапых ног в пособии по меди-но Шолотля сделали калекой! Ско– g рее всего, думал я, дефект объясняли именно генетической «записью», а ею в мифическом плане и был Шолотль, ну а наиболее убедительным подтверждением реальности таких познаний древних как раз и была демонстрация на рельефе этой «записи», экспрессии генов, как бы мы сегодня сказали, с выразительным показом отклонения от нормы, столь бросающимся в глаза и вызывающим вопрос: что это?.. А вот что прочел я у Лоретты Сежурне о Шолотле – планете-боге – в его подземном путешествии:

«На этих ужасающих глубинах человек-бог, один среди теней, есть не что иное, как нагое существо, охваченное страхом, проистекающим из неожиданной утраты веры в силу своего творческого акта…»

И дальше:

«Тогда, казалось бы, Шолотль, на долю которого выпала неблагодарная задача противостоять реальности, является личинкой, возникшей в чреве кающегося грешника… будущей Утренней Звезды. Это означает, что Шолотль – воплощение того периода, когда Венера, исчезнув с западного небосклона, остается невидимой до появления на восточном, есть не что иное, как зародыш духа, заточенного в мрачной стране смерти, то есть в материи"3..

Что я мог тут добавить?.. Хотелось бы сказать проницательной ученой, что она в своих трудах уже выразила все и мне, дилетанту, нечего было тут присовокупить. Однако, чтобы перекинуть мост между нашими выводами (простите меня, мадам!), выводами внешне различньзми, чтобы уравнять их между собой, достаточно было одного только слова-ключа. В вашем понимании, мадам Шолотль, по мифу, есть зародыш духа, заключенный в материи. Для меня он зародыш самого человека, генетическая «информация» о нем, необходимая для построения его тела и духа.

Ведь лучше объясняет вот так миф о Кецалькоатле, а особенно это его мрачное воплощение – Шолотль?

Взять хотя бы вопрос о глазе! Вы, мадам, пишете об этом так:

«Таинственное изображение, которое постоянно присутствует в центрально-американской иконографии, – акт выковыривания глаза либо а/газ из орбиты. Как и прыщи, выковырен-ный глаз – один из наиболее устойчивых атрибутов Шолотля, и, возможно, речь шла здесь о жертвовании внешнего видения ради достижения высшей степени проницательности «4.

Читая, я подумал, что тайна станет более доступной, если $./cab(bl, что Шолотль– это «идея человека», пока только одни гены, генотип и, разумеется, лишенный не только возможности видеть, заглядывать, но и, пользуясь вашим выражением, «высшей степени проницательности», а еще точнее – вообще не осознающий себя, своего существования. Ничего «более высшего» в этом смысле нельзя представить. Графическим выражением этой мысли было выбрано не отсутствие глаза вообще – он всегда существует в генах, – а изображение его вне орбиты, не как в жизни, еще бездействующим, не способным что-либо видеть. Как генотип ничего «не знает» о существовании самого себя, так абсолютно слеп и Шолотль. –Другой подробностью происхождения Шолотля тихо восхитил меня Эдуард Зелер. По его мнению, Шолотль родился из живой воды, в раковине,, которая символизировала материнское лоно. Ну конечно же, тотчас согласился я, а как же иначе-то? Именно там, в «драгоценном сосуде» – яйцеклетке, как раз и место генетической «записи»,..

По мифу известно еще одно воплощение Кецалькоатля, что никак не отображено в рельефах в Шочикалько, зато предостаточно на страницах кодексов. Под именем Эекатль он повелевал ветром и божественным дыханием. Изображали его в виде человека в странной маске с четырехугольным носом и острым птичьим клювом. Происхождение этой маски толком так и не было объяснено. Искали мифологическое родство Эекатля с планетой Венера, но это не приводило ни к чему, кроме измышлений. А вот видеть в нем источник жизненных процессов… О, это была плодотворная мысль! Божественное дыхание Эекатля, превращающее мертвую материю в живую, входило в систему тех атрибутов великого бога, которые, как я пытался показать, превращали Кецалькоатля в мифологический вариант сути биологических процессов, управляющих человеческим бытием.

«Viento, ветер, – говорит об Эекатле Зелер, – стали считать специфическим проявлением действия божества, однако понимаемым как жизнь, дыхание, веяние «5.

Стало быть, в этом случае речь шла о том свойстве живого вещества, благодаря которому мертвая материя включается в жизненные процессы– , участвуя в обмене веществ. Проще говоря, нечто особо целостное, возникшее из неживых материальных частиц, уже живет.

Владеющий этим явлением Эекатль пребывает в полнейшей гармонии с остальными своими воплощениями. Я еще раз попытался выстроить их в смысловой ряд. Пернатый Змей – вечно существующая хромосома; Шолотль – суть содержащейся в хромосоме «записи», генотип человека; Эекатль– свойство, явление, космического масштаба, позволяющее материи в соответствии с «записанными эталонами» формироваться и воспроизводить повторяющиеся процессы; наконец, Накшитль – человек, возникший благодаря всем этим факторам.

И за всем этим был Кецалькоатль, повторял я себе.

Целое, как бы там ни объяснять символы, более или менее дословно, связывало символические действия и атрибуты пары Венера – Кецалькоатль вначале с созданием тела, а потом – с возникновением духа.

Я обратился к своим записям. Я выписывал из различных источников все, что подтверждало такую точку зрения.

По Зелеру, Кукумац – покрытый зелеными перьями змей из гватемальского мифа, – несомненно, означал живого зародыша воды. «У к уш чо у к уш пало» («U с их cho и с ух pah») означало «сердце озера», «сердце воды» 6.

Еще больше порадовала меня выписка из сапотекского словаря Хуана де Кардобы, где индейская фраза, определяющая змея: «шика питао мани» («xica pitao тапо»), переводилась как «зверь из сосуда бога»!..7.

Итак, у меня есть серьезные основания, подумал я, помещать змея в «драгоценном сосуде» – в яйце, в коем, как выяснилось, он отнюдь не символ, а зародыш жизни. Конечно, это была не моя заслуга – я лишь обнаружил то, что давным-давно знали миштекские создатели священных рисованных книг. Единственное, на что я решился, – это перевести древние символы на язык современных научных понятий: яйцеклетка и хромосома.

Легенда гласила, что Кецалькоатль родился партеногене-тически (от греч. parthenes – девственница. – Ред.) из чрева девы Чимальмат, которая понесла его, проглотив драгоценный камень… Я принял это мифическое предание за весомое подтверждение того, что этакую драгоценность можно считать особым яйцом. И еще: мать бога солнца Уицилопочтли забеременела после того, как сокрыла в своем лоне клубок перьев, найденных в храме. Из этого явно следует, что у такой значительной мифологемы– перья,– связанной с Пернатым Змеем, было нечто явно общее с основами жизни…

Меня разбудило солнце, жарившее уже с утра, и ястреб, покрикивающий над полем. Я видел, как он упал между агавами недалекой, покинутой, как мне казалось, плантации. Растения немалого уже возраста, непомерно разросшиеся, напоминали конструкции из металла, позеленевшие отливки из меди, страшащие своими иглами. По тропинке подходил пеон, босой, в белой груботканой одежде. Он вел осла на веревке. По бокам животного висели два пластмассовых бидона. Пеон нес продолговатую тыкву и алюминиевую посуду.

– Buenos dias, senor, – поздоровался он,-проходя мимо. – Cofecito (Кофеек)?.. – увидел он кружку у меня в руке.

– Buenos, – ответил я и уточнил: – Teciti (чаек). Он молча приподнял брови:

– Si le gusta, senor… (Коли вам нравится, сеньор). – Oi вежливо кивнул и пошел дальше.

Я видел, как он проходит между замшелыми ветвями чудовищной агавы и просовывает руку в отверстие, прорезанное в ее стволе, наполняет скопившимся там прозрачным и сладковатым соком тыкву, а затем переливает его в бидон. О, тут начинался процесс приготовления pulque, благословенного уже столетия напитка…

ЗМЕЕПОКЛОННИКИ 155

Мои усилия обнаружить истинную природу Кецалькоатля до сих пор опирались в основном на свидетельства вырезанных или нарисованных фигур и знаков. Пора было обратиться к такому источнику, как ЛЕГЕНДА О ПЕРНАТОМ ЗМЕЕ.

Самое главное из преданий, касающихся этого бога, со-держится'в так называемых Хрониках из Куаутитлана. В них я прочел о сговоре трех других богов против Кецалькоатля;е «Те, кого звали Тескатлипока, Йуимекатль и Тольтекатль, сказали:

– Надо, чтобы он покинул свое место, где должны жить мы. – И добавили: – Сделаем pulque, дадим ему выпить, чтобы замутить его разум и чтобы было ему приятно.

Потом сказал Тескатлипока:

– Говорю я, чтобы дали мы ему его тело.

Как тут не рассказать, как они договорились, чтобы это сделать!

Первым двинулся Тескатлипока, взял он двойное зеркало из благородного камня, завернул его, а когда прибыл туда, где находился Кецалькоатль, сказал стерегущим его пажам:

– Идите скажите жрецу: прибыл юноша, чтобы показать тебе, господин, и дать тебе твое тело.

Вошли пажи уведомить Кецалъкоатля, который сказал им:

– Что это, почтенный мой паж? Что это за вещь, мое тело? Посмотрите, что принес он, – только тогда он войдет. Тот не хотел им показывать и сказал:

– Идите скажите жрецу, что я лично должен ему это показать.

Пошли они и сказали ему:

– Он не соглашается, требует сам показать тебе, господин. Сказал Кецалькоатль:

– Пусть войдет.

Пони'пошли передать Тескатлипоке, и тот вошел, поздоровался и сказал:

– Отец мой, жрец Се-Акатлъ Кецалькоатль, приветствую тебя, а пришел я, господин, чтобы ты узрел тело свое. Сказал Кецалькоатль:

– Добро пожаловать, почтенный, – откуда ты приплыл? Что там с телом моим? Да увижу его. Тот ответил:

– Отец мой, жрец, я твой подданный… смотри, господин, вот твое тело… – Потом подал ему зеркало и сказал: – Смотрипна себя и узнай себя, ибо должен ты возникнуть в зеркале.

Тут увидел себя Кецалъкоатль, сильно испугался и сказы:

– Если 6 видели меня мои подданные, наверняка бы убежали…»

Я прервал чтение и попытался представить себе, что место событий – невидимый для нас мир, образованный колоссальной массой всех организмов Земли. Эта масса – единое тело и состоит из разделенных только пленками клеток. По сути, она есть полужидкая, цитоплазменная субстанция Древа Жизни. Это в нее погружены миллиарды миллиардов хромосом всех живых существ. В ней действуют силы и процессы, повелевающие живыми существами и подвластные, по мифу,» как я пытался показать, только богам Мексики. И там именно, не ведая о существовании внешнего мира, таился Кецалькоатль.

И вот оттуда хитростью выманил его Тескатлипока, положив тем самым начало тем необратимым событиям, которые привели к возникновению людей. Он явно знал о том, что Кецалькоатль, будучи в потенции человеком, генетической его записью, в состоянии сам реализовать себя вне той сферы, в которой он, Тескатлипока, всесильный бог, вынужден, однако, обретаться вечно.

Источники ясно говорят, что этот бог, именуемый еще Богом Того, что Близко, и Того, что Рядом, пребывал и действовал в вечной ночи и, всегда незримый, управлял процессами жизни, никогда не принимая внешнего обличил, видимого людям. Он был в се присутствующим «духом, воздухом, тьмой»; его конечностью, заменяющей ему стопу, было темное зеркало, источающее струйки дыма. «Тескатлипока» и переводится именно как «дымящееся зеркало-«. По Лоретте Се-журне, этот бог был персонификацией всего человечества со всеми присущими ему взлетами и падениями, высокими и прозаическими делами. «Таким образом, – пишет она, – различные воплощения бога представляют собою отражения непрозрачной массы, копошащейся в поисках избавления» 9.

Теперь легко понять, почему Тескатлипока хотел дать тело Кецалькоатлю, подтолкнуть его к переходу из хромосомного состояния в человека, к созданию человечества со всей сферой его деятельности.

Но что же увидел Кецалькоатль, глядя в тот оптический прибор – зеркало, которое поднес к нему Тескатлипока? Чем его так напугало отображение собственной персоны? Неужто он увидел нечто, подобное тому, что видим под микроскопом мы в ядре клетки: извивающуюся ленточку хромосомы?..

Не спорю, такое предположение абсурдно, но я должен напомнить, что в кодексе Лауд на 21-й странице Эекатль – Кецалькоатль показан в виде именно такой вот появляющейся из моря живой воды, ленты, преобразующейся в человеческое тело!..

Такая же полосчатая лента на 36-й странице кодекса Нут-таль тоже – как символ хромосомы – является, думаю, эквивалентом человека. Это прямо означает, что в Древней Мексике i первичной, исходной формой Пернатого Змея считали именно раздваивающуюся ленту– по– современному хромосому.

Рис. 61. Кецалькоатль появляется из Живой Воды, превращая свои, ленты в человеческое тело (кодекс Лауд) \

Но – бедняга Кецалькоатль! Потрясенный открытием, ли-' шенный покоя, он, каявшийся и постившийся до сих пор в своей обители – ибо чем же еще, как не постом является прозябание без земного тела, пусть даже в самой химически сложуой структуре клетки, – поддается увещеваниям богов-созидателей. Он позволяет им соблазнить себя бокалом^ы/доеи, одурманенный, угощает напитком прекрасную Кецальпетатль, после чего, опьянев, они уже совсем по– человечески проводят вместе ночь.

«Когда рассвело, – продолжаю читать я, – они очень смутились; растаяло сердце его. И сказал Кецалькоатль:

-.– Я, о, несчастный!

И запел жалостливую песню, которую сложил на прощание:

«Плохо заканчивать день вне дома своего. Слишком трудным и опасным считал я, чтобы отсутствующие так раскисали здесь. Пусть существует и поет только тот, у кого есть земное тело. Меня не угнетает лакейская работа».

Когда Кецалькоатль запел, все его пажи загрустили и заплакали. И тут же запели:

«Еще не обогатились в чужом доме наши господа. Нет у Ке-цалькоатля шапки из драгоценных камней. Древо чисто, может, только местами. Вот оно, здесь. Мы плачем» «.

Кеиалькоатль принял решение уйти, увидя самого себя, точнее свое предназначение. Ведь он был змееподобным созданием – на языке науки, мотком нитей с генетической «записью», которую надлежало реализовать в живое, видимое. Узнав об этом, он с отчаянием сказал: «Пусть существует и поет только тот, у кого есть земное тело». (В этой фразе я увидел констатацию того, что у него такого тела еще нет.) Тем не менее он решил пожертвовать своим покоем, покинуть свой невидимый мир, принять человеческий облик, а вместе с ним и «лакейскую», рабскую работу и забвение в pulgue, пении и плотских радостях…

«Древо чисто, возможно, только местами», – предупредили пажи. Они пели, по моему убеждения, о куауитль (cuahuitl) ~ «цветущем дереве», иными словами– о Древе Жизни. И верно, подумал я, реальная земная, телесная жизнь– ее и олицетворяет это древо – не свободна от грязи. Не зря ведь сокрушаются Кецалькоатль и его пажи, прощаясь со своим чистым, невинным состоянием – если научно: с существованием в виде генетической информации в полосчатой ленте.

«Когда кончили пажи петь, сказал им Кецалькоатль:

– Довольно, почтенные пажи. Покидаю я это место, ухоясу. Прикажите, пусть сделают для меня каменный ящик.

Немедленно вырубили ему ящик из камня. И когда кончили его вырубать, уложили в него Кеиалькоатля. Только четыре дня лежал он в каменном ящике. Когда почувствовал себя хуже, сказал своим пажам:

-~ Достаточно, почтенные пажи. Замните, где удастся, и спрячьте богатства и приятные вещи, которые мы открыли, и все наше добро.

Тут пошевелился Кецалькоатль, встал, призвал всех своих пажей и заплакал вместе с ними. Потом отправился в Тлиллан Тлапаллан на место сожжения…

Говорят, что… прибыв на небесное побережье божественной воды, остановился он, заплакал, надел свои украшения, взял свои регалии из перьев и свою зеленую маску… когда он уже приоделся, то сам разжег огонь и спалил себя… Говорят, что когда он сгорел, тут же вознесся его пепел, и, чтобы его увидеть, явились все драгоценные птицы, которые взмывают и навещают небо… И увидели в тот момент, когда догорел пепел, взмывающее сердце Кеиалькоатля.

Видели, пошло оно на небо и ступило на небо. Старики говорили, что превратилось оно в звезду, которая восходит на рассвете, и говорят еще, что появилась она, когда умер Кецалькоатль, которого поэтому называли Господином Рассвета, Говорили, что когда он умер, то не появлялся– только четыре дня, потому как находился меж мертвых, а также, что четыре дня запасался стрелами, из-за чего через восемь дней появилась большая звезда, которую зовут Кецалькоатль. И добавили, что тогда-то он вступил на престол как Господин «.

«Прибыв на небесное побережье божественной воды…» – повторил я. А перед тем был вопрос, обращенный к Тескатли-поке: «Откуда ты приплыл?» В этих двух фразах, подумал я, скрывалось указание на то, что местом обитания, оставленным богом, была жидкая среда, скорее всего океан «живой воды», той самой, которая заполняла «драгоценный сосуд», – живой субстанции, текущей во всех клетках мира.

Такое прочтение этих строк легенды прекрасно подтверждается мифами многих племен. Например, тем, которого касается Эдуард Зелер в комментарии к кодексу Борджиа:

«Серия изображений, описывающих переход из места рождения тольтекского племени, осевшего в Мичкоане. Эти картинки находятся на так называемом «Полотне из Хукутакато»… Рисунок показывает, как племя выходит из чалъчиуитлъ апаско (chalchiuitl apasco), совуда драгоценного камня, места своего происхождения и происхождения человечества, как пересекает море и прибывает в Чалъчиккуапекан, то есть на побережье Веракрус. Море изображено на линии раздела первой и второй картинок в виде чего-то вроде пернатого змея, из которого выходит человек. Одних членов племени переносит на другой берег стадо из девяти черепах, другие пересекают море на собаках» |(.

Итак, сутью этого мифа тоже является утверждение, что люди вышли из «драгоценного сосуда» – яйца, из его жидкой среды, что одно вышло из оперенного змееподобного, сходного со стилизованным изображением хромосомы. Быть может, тут и отзвук древнего знания о том, что жизнь зародилась в море…

Наверняка, сказал я себе, то, что Кецалькоатль увидел в зеркале, вовсе не было, как полагают исследователи, истощенным телом аскета, кающегося грешника. Да нет, его отражение ничем еще не походит на тело, а являло лентообразное существо, которому Rескатлипока еще только собирался «дать тело», высвободив к жизни содержащуюся в нем генетическую «запись». В этом и заключалась божественная интрига богов!

А продолжение? Вот картинка с 47-й страницы кодекса Виндобоненси.

Здесь Кецалькоатль изображен уже в виде человека – существа, обладающего сознанием, на что указывала его мифическая маска Эекатля, владыки ветра и духа; на плечах он держит небо или, точнее, его границу, составленную из повторяющихся символов планеты Венера. Именно его, это небо, и должен был он пересечь, изгнан– ^с– ** Драгоценный сосуд, ник по мифу. «Небесное побере– несущий в себе миштекское жье божественной воды…» Все Tбо, обозначенное символами сразу вставало на свои места! Над ^^ Венеры (кодекс Бин-«берегом неба» мы видим и боже– до6оненси) ственные воды! Лазурный поток с символами клеток .на гребнях волн тот же, что на 36-й странице кодекса Нутталь омывает корни Древа Жизни. А в его русле, как и там, те же символы прорастающих клеток: яйцеклеток и сперматозоидов.

И еще один рисунок на странице 38-й-повторяет это совершенно однозначно. Знак Венеры, то есть неба, помешен здесь непосредственно в «драгоценном сосуде», в яйце с его цитоплазмой, «живой водой». Над яйцом, поднятые гребнями волн, увековечены его клетки-потомки.

Выходит, «небо Кецалькоатля» размещается внутрипживых организмов!

Да, сказал я себе, этот миф, как и иллюстрирующие его рисунки, не обманул моих ожиданий. В нем запечатлен смысл иного– но столь связанного с нами!– мира удивительных созданий, заселяющих биохимическое «небо» клеток.

Я не раз задумывался, а не вульгаризует ли бога и связанных с ним верований мой метод прочтения этой религиозной доктрины. Не подменяю ли того духовного дара, который этот бог вручил миру, одной биологией? Не обхожу ли молчанием ту колоссальную этическую и вообще гуманитарную сферу, которую создал и которой оброс миф о Кецалькоатле?

Но именно в слове «оброс» был во многом укрепляющий меня в моем подходе ответ. Ведь чем дальше уходил новый бог от своих истоков, от дня своего порождения в Шочикалько, от клана посвященных в его мифологизацию жрецов, тем больше миф обогащался содержанием, сведениями, идеями, подробностями, признаками, отсутствовавшими в его первозданном образе. Это всем хорошо известный процесс возвеличивания идеи, идеализирования героя, порой настолько значительный, что в бездне времени теряется первоначальный, исходный смысл создания. Тем более здесь, в Мексике, которую после завоевания залил потоп новой религии, а древние истины начали пересказывать новым языком, приноравливая к новой доктрине, пуская в ход софистику христианских священников.

Естественно, все это только мешало мне в моих рассуждениях. Если же я и остановился на этом, то только для того, чтобы отметить, что по Кецалькоатлю у нас имеется два источника. Один оригинальный, чистый, незамутненный – он в рельефах и рисунках кодексов, изображающих именно то, что хотели сказать жрецы. А $`c#.) – это тексты, обросшие комментариями, предположениями, домыслами, порой далеко отстоящими, а то и совершенно ложуыми.

Вдобавок много путаницы в миф о боге привнесло исторически доказанное существование великого мудреца, жреца толь-теков, который под именем Кецалькоатля долгие годы подвизался среди народов того региона. Учения и действия его и его преемников, носивших то же имя, настолько переплелись с мифом о боге, что в конце концов даже самым проницательным исследователям было трудно отделить человека от бога.

Эти и другие причины должны были вызвать известное несоответствие между иконографией и текстами. Кецалькоатль, изображаемый на рисунках в кодексах, этих завораживающих ребусах, и вырезанный в камне, явился мне как бог, тесно связанный с жизнью, функциональный, практичный, если так можно сказать, выражающий физическое состояние бытия, хотя, несомненно, погруженный и в проблемы, порожденные человеческим сознанием. Такой образ уже отстоял от текстов, особенно комментариев, которые, считал я, уж слишком далеко ушли, пытаясь перевести этого бога в сферу чистой мистики или этики.

Я не посягал ограничивать божественные свойства Кецалькоатля. Однако те же самые источники ясно говорили о его действительном положении в мезоамериканском пантеоне богов. По сути он никогда в нем не был «главным» богом, хотя его и по духовному порыву почитали более других. Выше него стоял древний бог огня – Уеуетеотль. У майя над Кукульканом – Кецаль-коатлем превалировал Унаб-Ку– единый бог, который, будучи творением чисто духовным, не мог являться людям в материализовануом, телесном виде. Таким же незримым был у народа науа Тескатлипока – невидимый и вездесущий.

Что касается самого создания человека, то Кецалькоатль не был тем богом, который мог просто возгласить: «Да будет человек!» Он гораздо ближе был к роли естественного исполнителя, нежели мистического создателя чего бы то ни было. По книге киче «Пополь– Вух», решение о создании человека приняло Сердце Небес Уракан, единое в трех лицах, а исполняли его Тепев и Кукумац– Змей с зелеными перьями. А когда очередная попытка дала неудачный результат– людей, не соответствующих замыслу богов, то в книге даже молитвенно просят: «…Сердце Небес, не наказывай Тепева и Куку-маца– Змея с зелеными перьями» «.

В другом источнике, из круга культуры науатль, Кецалькоатль для того, чтобы создать людей, должен был, прибегая к различным способам, отнять их «кости» у бога мертвых – Миктлантекутли. Наконец, в самом акте творения всюду участвует пара первичных богов: Алом и Каолом, Великая Мать и Великий отец у киче, а у народов науа– пара «владык нашего тела», богов тринадцатого неба, мест двойственности – Омейокана, Тонакачиуатль и Тонакатекутли.

Одним словом, все творческие усилия Кецалькоатля – такие, какими я их видел, – напоминали именно исполнение, воплощение в материю какой-то заданной программы. При этом всякие его шаги на этом поприще вызывали представления о естественном природном процессе. Но ежели только эти процессы были предметом мифа о веровании, то почему в таком случае с ним были связаны ГРЕХ И ЧУВСТВО ВИНЫ?

Лоретта Сежурне так рассматривала эту проблему:

«Духовное содержание мифа Кецалькоатля прямо-таки утверждает: его удрученность грехом,-.его страстное желание очиститься, как и костер, который превращает его в свет, все это составляет суть религиозной доктрины, вполне сравнимой с теми, которые повсеместно известны человечеству под различными языковыми символами"12.

Стало быть, чтобы уберечь свою тезу, мне следовало связать воедино то, что обычно рассматривалось раздельно: естественные явления природы и грех. Иными словами, отыскать источник греха уже в самой природе, вне сознания человека, его души, возникновение которой в ходе эволюции природы было если не последним шагом, то неким рубежом…

Если бы после всех своих размышлений, думал я, во мне проснулись сомнения в возможности отрыва понятия греха от сферы этики, то я смог бы с чистой совестью ответить себе: да, возможно! То, что своим грешникам предписывали племена, религии, церкви, начиная со всевозможных форм табу и кончая десятью христианскими заповедями, в своем истоке не имело целью ничего иного, кроме сохранения здоровья тела за счет принудительной гигиены и правильного питания, либо избежания наследственных отклонений путем запрета супружеских связей в кругу родственников, либо же, наконец,' поддержания общественного порядка и неколебимого авторитета и влияния жрецов.

Так что подавляющая часть наказов, проповедуемых во всем мире и во все эпохи, изначально напрямую касалось прежде всего тех или иных проблем тела, а отнюдь не души, из чего легко было сделать вывод, что именно тело для богов-вершителей имело существенное значение, и первейшим грехом было любое действие наперекор законам природы.

Я рассуждал так: человек зачинается в лентах ДНК. В таком состоянии он абсолютно безгрешен. Чистая информация о строении белков – сама невинность, белизна белее снега. Даже если в информации и содержатся какие-либо отклонения, а это случается, например, вследствие механических повреждений молекулы нуклеиновой кислоты, то до той поры, пока они не реализованы в теле, они остаются чем-то совершенно невинным, ибо бездействующим и неопасным.

Но все изменяется в тот момент, когда яйцеклетка начинает делиться и, реализуя информацию, почерпнутую из двойной гелисы, синтезировать белки и строить тело. Ошибки «записи», неточности копирования генов, то есть отклонения от «плана», начинают умножаться. Они нарушают основную идею, не соответствуют информативной «записи» человека. Стало быть, так называемый грех порожден уже на отрезке между лентой ДНК с генами и синтезированной на их основе белковой цепочкой. В результате человеческое тело оказывается настолько далеким от «указаний» богом-хромосомом в яйцеклетке, что человек становится прямо-таки скопищем отклонений – грехов. Деформации' тела, функциональные расстройства организма, недоразвитость органов и психики…

Ну а хоть что-то в древних мезоамериканских источниках может /.$b"%`$(bl подобный подход к проблеме? «Пополь-Вух» приводит такие мифические слова богов-создателе и человека:

«Так давайте же попытаемся создать послушных, исполненных почтительности существ, которые бы кормили и под-держивали нас… Из земли, и:? грязи они сделали человеческую плоть… Чтобы появились существа, которые взывали бы к нам, молились бы нам» Ч

Разве эти слова из мифа не совпадали с воим видением неба как сферы, низведенной на землю и образующей здесь проявление всяческой живой субстанции, а богов– как самих жизненных процессов? Ибо каких еще других богов должен был кормить человек? Такую потребность в якобы всемогущих богах можно было вернее понять, допустив, что наши создатели жили в нас самих, в наших телах. И об этом ясно говорит книга «Чи-лам-Балам» из Чумайеля:

«…Добрые люди? Моя одежда, мой наряд, сказали боги. Это известно, это ведомо каждому».

Вот так-то! Мы были и остаемся нарядом для богов! Таким образом, их наказы шли изнутриптела, где, закодировануые, они почивали в хромосомных лентах. А требование послушания, верности, согласия с богами были требованиями следовать указаниям генов.

Одним словом, так понимаемый грех был не чем иным, как отступлением от генетического образца. Образцом же несоизмеримо более ранним, нежели страницы заповедей морали, была формула эталона, «записанная» генетическим кодом.

Кецалькоатль, пошедший на то, чтобы, на языке науки, преобразовать себя из информационного кода в плоть, тем самым взвалил на свои плечи все ее тяготы.

Лоретта Сежурне пишет, по сути, о том же:

«Абсолютная чистота царя (Кецалькоатля) относится к его состоянию как планеты, когда он еще не был ничем, а только светом. Его грехи и угрызения совести соответствуют состоянию материализации этого света «14.

Возникший человек уже с самого начала не соответствовал генотипу, заложенному в хромосомах, а значит, не выполнял божеских предначертаний, изначально был обременен первородным грехом. Потом были отход от звериного состояния и пробуждение сознания. Кецалькоатль принял облик Эекатля, Владыки Вера и Духа. Тут он и обрел возможность распознавать грех, а стало быть, грешил, в связи с чем грех становится определеннее. И только сознание давало надежду вновь приблизиться к .образцу, к согласию с природой, и даже подняться на высший, быть может, не подвластныйптелу уровень жизни – развивая миф: к новому, еше неведомому воплощению Кецалькоатля.

Итак, пришло время спросить себя: кем же, по мо^м'у убеждению, был бог Кецалькоатль? Мне пришло в голову что проще было бы это сделать, подойдя с другой стороны: выяснить, кем он не был…

Итак, Кецалькоатль не был собственно двойной нитью гелисы ДНК с генетической «записью».

Не был он буквально мотком этих нитей, хромосомой – то змеевидным и покрытым петлями, то палочкообразным полосчатым созданием.

Не был он исключительно сутью генетической «записи», образующей комплексную информацию о человеке, то есть его генотипом.

Не был он только человеческим телом, реализовануым по этой «записи», то есть фенотипом.

Не был он и только сознанием, разбуженным в этом теле.

А был он всем, всем этим одновременно. Кецалькоатль был олицетворением происходящего в природе динамического процесса, который преобразовывал генетическую информацию в homo sapiens, человека разумного, явленного в бездне Вселенной.

Такое определение этого бога в общих чертах соответствовало тому, что о нем думали ученые. С тою, однако*, разницей, что они реконструировали Кецалькоатля-человека в мистическом плане, из духовного начала, видели в нем материализацию неземной., отделенной от Вселенной крупицы, обходя молчанием мифологизировануый в нем процесс биогенеза.

Впрочем, иначе и быть не могло, коли не признавать, что народы или, во всяком случае, их жрецы обладали в древности естествен но– научными познаниями. Однако я, накапливая все более о том данных, считал, что они как раз владели удивительными научными сведениями, в частности, о том, что человек рождался в ленточных структурах, пребывающих в чем-то таком, что они именовали «драгоценным камнем».

Для меня тот факт, что Чимальмат проглотила драгоценный камень, означал не только нисхождение на нее Святого Духа, в результате чего девственница зачала, но и овуляцию яйцеклетки, из которой предстояло явиться Кецалькоатлю. Настаивая на втором, я легко мог согласиться и с первым, общепризнанным. Ведь дева была сосудом, в котором, давая росток, начинался благословенный процесс развития жизни.

Именно поэтому Пернатый Змей, «Зверь из сосуда бога» – из яйцеклетки – был не только отображением хромосомы, но и символом материи – пресмыкания во прахе, – которая через одушевление (перья, крылья) возносится к небу. Ведь человеческое тело в генетическом плане структура, возникшая из мертвой материи, первозданной (?!) так, чтобы она могла осуществлять непрерывно усложуяющийся, а стало быть, ведущий «ввысь» жизненный процесс, приводящий к сознанию и способности абстрактного мышления, а это означает переход от органического уровня к возрастающему духовному.

Вот почему Шолотль – это божество я перевел в план биологии как полную генетическую информацию о человеке – был «зародышем духа, заключенным в материю». Трудно найти более прекрасное, поэтическое и вместе с тем более точное определение функции генотипа. Ведь щепотка дезоксирибонуклеи-новой кислоты, весящая миллионную долю грамма, развивается в мыслящего человека!

Вот почему Тлауискальпантекутли вначале был явлен благодаря Шолотлю – генетической информации – человеком, а уж потом, по возрастающей Владыкой Света, планетой. И еще: как Венера представлялась древним народам отпрыском Солнца, так и человек был отпрыском того всесущества, коим является вся живая материя Земли.

Вот почему Накшитль, Четырехногий, олицетворял собою не только Венеру в ее утреннем и вечернем движении по небу, но и человека в его двойственном единстве – тела и генетической «записи», а по мифу: Тлауискальпантекутли с Шолотлем, драгоценных близнецов. Лишь эти двое, уподобленные Эекатлю, дарителю духа, сознания, становились полноценным человеческим существом – Кецалькоатлем.

Пожалуй, в заключение лучше всего привести еще одну цитату.

В большинстве мифов о сотворении… – писала Лоретта Сежурне, – говорится, что во времена ранее уничтоженных четырех эр мир заселяли только животные и лишь с наступлением эпохи Кецалькоатля было создано человечество. Похоже, это указывает на то, что лишь после открытия обитающего в нем духовного элемента Кецалькоатль был признан создателем человеческого существа и всех его деяний» 15.

Рисунки кодекса Нутталь однозначно выводили человека из полосчатых лент, скрученных шнуров, которые отождествлялись с богом-змеем ~– Кецалькоатлем у миштеков, Кукулька-ном у майя в апогее развития их религиозных доктрин. Отсюда я заключил, что «полосы» и «шнуры», которые ведут к рождению человека, ни в коем случае не могут иметь какое-то покаянно-очистительное или иное церемониальное значение. Конечно, если они даже и играли такую роль в храмах, символизируя наказание, то не потому, что их подобиями бичевали либо связывали жертвы, а потому, что им самим придавалось особо важное значение. Они, как и христианское «Все произошло из праха» *, возвещали тем народам: «Все произошло из скрученного шнура»…

Какое высокое значение им приписывалось, если их не только в литургическую принадлежность превратили, но и в один из главных объектов культа – об этом свидетельствует, на мой взгляд, один фрагмент из книги «Чилам-Балам» из Чумайеля, записанной на языке майя в 1782 году Хуаном Хосе Хойлем и озаглавленный «Los Dzules» – «Чужеземцы»; в нем говорится о последствиях нашествия испанцев: .

«Покинули они поселок Где Падает Дождь, Эцемалъ, там, где вступил сын Всебога, Господин Неба, Господин-Госпожа, тот, кто есть Чудотворная Дева. И сказал господин:

– Да опустят щиты свои чималлы из кинич Какмо. Нельзя уже здесь царствовать. Но остается Чудотворец, милосердный.

– Да будут унижены шнуры, да будут унижены ленты, упавшие с неба. Да будет унижено слово, упавшее с неба.

Так оказали честь его царствованию другие народы, сказано было, ибо ненужными стали владыки боги из Эмаля!..

И тогда ушли великие ицы… Дух их не хотел ни Дзулей, ни их христианства…» 16.

Эти ленты с неба, как бы приравненные богу, коли они вынуждены были уступить ему, должны были быть – и были! – чем-то чрезвычайно важным. Они были равноценны слову бога как слову созидающему, которое тоже пришло с небес. Ну с чем еще можно было сравнить слова, в такой мере уравненные с лентами-хромосомами, которые на рисунках кодексов изображены в яйцеклетке и перевоплощаются в человека, как не с генетической записью?

Майя не только писали о них, но и выдолбили их на камне. С фасада храма в Каба, украшенного маскарона-ми, подобиями лент двойной гелисы и рядов клеток, спускались еще Рис. 65. Аналоги майяских «шнуров, спу-и висящие в воздухе ка– стившихся с неба"'в миштекских кодек-менкые полосы со зна– сох * Екклесиаст, 3, 20.

ками клеток, изображающих носы Чака – бога дождя. Такими полосами были заполнены страницы кодексов и фрески в дворцах не только на земле майя и миштеков, но и в других регионах страны.

Угадав в них именно биологическое значение и приняв во внимание толкование мифа, и прежде всего смысла воплощений Кецалькоатля, я открыл себе путь к прочтению последующих глав рисованных хроник. С особым нетерпением я ждал того момента, когда смогу сказать что-то свое относительно 9-й страницы кодекса Нутталь. Ее содержанием, как его воспринял Альфонсо Касо, было переданное в рисунках, в сочетании с деяниями богов, рождение сына княжны 3-Кремень. Я намерен был показать, что эти деяния следует понимать именно как природный процесс. И я проделал это, чтобы в конце узнать, что тело для индейцев по сути своей есть не что иное, как ХРАМ ХРОМОСОМ!

Да, результат превзошел мои ожидания. Я мог это сказать с полной уверенностью. Древний кодекс заговорил, явив вдруг правду такого значения, такой силы и глубины, что она стала для меня ключом к пониманию психологии древних мексиканцев. Словно свет рассеял тот вечный мрак, в который для нынешних поколений погружено своеобразнейшее мышление тех древних народов Мексики. Открылась вообще истина, относящаяся не только к ним.

Читать я начал с нижнего правого угла.

Сосуд бога, заполненный драгоценной живой водой, – яйцеклетка. Тут начало княжеского чада: потомок, пока еще в генетической «записи», начинает жизнь Шолотлем, покидающим кувшин, свое прежнее обиталище. Отсюда он поднимается к более высокому состоянию, воплощая в жизнь «запись». На шее у него коскатль^ «ожерелье драгоценных камней», или иероглиф слова «ребенок»; в руке же две струйки дыма – символ идущей жизни, «тлеющего», как копаля.

Рисунок выше изображает круглый драгоценный камень – органическую клетку, вписанную в солнечный диск, который своим «зубчатым» ободком символизирует йетекоматлъ (uetecomatl) – иероглиф слова «еда», «пища», что в целом читается как «солнце есть пища для жизни'1. Солнце же опирается на спину кецаля– священной птицы, одного из воплощений Солнечного Орла.

Из середины клетки выскакивает мрачный одноногий бог Тескатлипока, невидимый, вездесущий, тот, кто все знает и все видит своим глазом– кольцом, анауатлъ (anahuatl), и кто подтолкнул Шолотля – Кецалькоатля к материализации, к внешней жизни, уговорив его покинуть невидимое «небо» – клетку и посему оказался сотворцом первого в земной жизни человека и всех последующих людей. Не зря ведь на шее у него многозначительный иероглиф слова «ребенок», коскотлъ, а на голове – морда ягуара, символизирующего все сугубо земное, органическое.

На ладони он держит покрытое точечками веретено. Это текпатль (tecpatl) – обсидиановый нож, используемый для извлечения сердца у жертвы. Здесь, однако, он играет роль символическую, как бы инициируя деление клетки, ее «разрезание» надвое – условие, биологически необходимое для образования и .развития тела. Более подробное рассмотрение этой символики ножа я отложу до другого случая. Сейчас же ограничусь замечанием, что его точечное покрытие, такое же, как и на кусках копаля символизирующих пламя жизни, указывает на связь с чем-то невидимым, сокрытым от глаз, пребывающим в человеческих телах, точнее, в его клетках.

Третий рисунок – в середине страницы, сверху. И тут «драгоценный сосуд» – яйцеклетка, а в ней, чтобы не было сомнений, от кого она, – княжна 3-Кремень со знаком своего имени на месте набедренной повязки. Нагая, как боги ее сотворили, ведь описываемое событие касается не положения при дворе, а исключительно ее порождающей плоти. Б яйцеклетке изображена полосчатая лента– генетическая «запись» возникающего существа, а может, только часть «записи» от материнского организма. Из рук княжны в сосуд брызжут струи живой воды, с символами клеток на поверхности. В целом это означает, что в теле женщины, в соответствии с «записью» на полосчатых лентах, развивается живая субстанция жизни.

Над сосудом вздымается Солнце – Драгоценный Камень, как бы покоящийся на кроне Древа Жизни, образуемого из струй живой воды. Это Древо должно стать новым организмом, вырастающим из яйцеклетки.

Оттуда в том же году, 12-Кролик, явилось на свет дитя, что передает следующий, нижний'средний рисунок. Сын княжеской пары родился в день 3-Тростник, а при «крещении» в храме он кроме своего календарного имени получил второе, обиходное, – Тростник Полосчатой Ленты, если допустить, что это говорит знак, помещенный слева.

Следующий рисунок, в левом нижнем углу страницы, похоже, поясняет, что в день 10-Сыч года 8-Дом жрец 4-Ягуар с помощником принесли жертву во имя князька, который, возможно, был не вполне здоров, и тут же знак его, 3-Тростник над головой жреца.

Убиение собаки символизирует покрытый точечками кусочек копаля, тлеющий на том месте, где у собаки расположено сердце, но уже погасший в руке жреца. Таким способом высвобождается пребывающая в собаке частица солнечной энергии, которая в виде желтого орла возносится к небу. Эта энергия, возвращенная дарителю жизни – Солнцу, должна в соответствии с целью жертвоприношения помочь малышу выздороветь.

Рисунок говорит еще и о другом. Его основная мысль – об идентичности процессов, создавших как собаку, так и человека, абсолютном равенстве в плане органической клетки этих существ, даже если человеком является княгиня. Так происходит, ибо…

Об этом повествует следующий рисунок в верхнем левом углу страницы. Фундамент храма .образован знаком оллин – «движение»,– который, как я уже утверждал ранее, изображает деление клетки надвое и перемещение двух хромосомных палочек в две дочерние клетки. Они же, но теперь в виде маленьких ярм, украшают кровлю храма, увенчанную знаком куитлатль (cuillatle) ~ «экскремент», «грех»…

Внутри, на белом жертвенном камне, возлежит удлиненная ярмо– хромосома с полоской, – как я тогда считал, гена, а на фоне ярма – две короткие палочки, связанные между собой, – бивалент или хромосома, воссоздающая самое себя. Это их, хромосомы собаки, принесли в жертву, чтобы спасти человека. Солнце приняло жертву – об этом говорит изображение орла с высунутым языком, спускающегося поживиться приношением.

Но самым ценным в принесенной Солнцу жертве была не собака, как таковая, а ее хромосомы. Ибо вместе с телом, существование которого кратко во времени, должны были исчезнуть и те священные ленты, от воспроизведения которых зависит непрерывность жизни.

Только этим и существует человек – хранилище, которое, забртясь о своей сохранности, создают гены…

Восхищенный этой истиной, этим откровением, этим древнейшим знанием, я смотрел на многоцветную страницу, которая всем своим содержанием, заключенным в рисованном, по-лумистинеском ребусе, превосходит все наши книги, глаголящие об истине. Ни одна из священных книг мира не зашла в объяснении сути жизни столь далеко, глубоко и так близко к истине, как эти кодексы индейцев.

Я глядел на эту страницу. Прекрасно понимая, что, по сути, не о княжеском ребенке на ней сказано. Ослепленный своим антропоцентрическим видением, я чуть было не дал себя обмануть! С первого до последнего рисунка их персонажами были яйцеклетка и генотип; клетка субмикроскопических размеров, способная делиться; информация, записанная в полосчатой ленте, и наконец– бивалент. Разве не был это тот необычный, странный мир, инфрамундо, подмир древних мексиканцев, сфера из мифа о Кецалькоатле, океаном плазмы клеток, населенным ленточными созданиями?

Этой сферой были мы, она существовала в нас! Под защитой кожи жили ленточные города, манипулирующие нами. Там расхаживал Тескатлипока, невидимый Господин Того, что Близко, и Того, что Рядом, – –господин клеток, сбившихся в кучу, занимающихся собой, собранных в массив, который миллионами лет опытов отрабатывал свою форму и учился коллективным действиям, дабы организоваться в двурукое и двуногое тело. Именно оттуда вырвался Кецалькоатль, из сумрака этого мира, чтобы сказать этому творению, что оно существует, что именуется человеком. И что в то же время оно – ничто, хоть и должно жить надеждой.

Здесь была истинная жизнь. Жили клетки, постоянно кипящая масса, !(++(.-k биллионов – больше, чем звезд во Вселенной. Что им до того, что где-то там, попутно, они обретают форму ребенка 3– Тростник или что кучку их кто-то назвал княжной 3-Кремень?..

«Душа человека говорит: кто мы? Вот слово души человеческой, отгадай его, мудрец!"».

«Тот дом, еде ты podwicx, есть не что иное, как гнездо: заезжий во двор, в который ты прибыл, он – твой выход на этот свет, здесь зарождаешься ты и расцветаешь… собственная твоя земля – другая…» '» – говорит ацтекская акушерка новорожденному.

Мы стоим на стене бирюзы: окружена ею гора кецалей. Над водой есть тот, что живет в пещерах, я наконец прибъы туда, на змеиную равнину, .. я несу на спине бирюзовый щит…*** (Из ацтекской поэмы.)

Мы здесь всего лишь рабы, только люди стоят перед тем, по воле которого все живет. Он приходит, чтобы родиться, приходит. жить на земле.

На краткое время он присвоил себе славу того, по воле которого все живет. Он приходит, чтобы родиться, приходит жить на земле 2». (Из ацтекской поэмы.)

Мы только спать приходим, только видеть сны приходим мы: неправда, неправда, что мы-пришли жить на земле… …дают ростки драгоценные камни, раскрываются перья кецаля: быть может, они твое сердце, о жизнетворный 2|. (Из ацтекской поэмы.)

И это не все. То же, только еще выразительней, еше резче, совсем без околичностей было показано на продолжении пиктограмм, переходящих на 10-ю страницу, через божество, не щадящее человеческих чувств, полностью лишающее иллюзий, если у кого-то они были.

Вверху желтое Солнце, а на нем питающаяся его энергией, растущая, радиирующая биомасса клеток Земли в виде драгоценного камня. То, что она создает, самое важное, отнюдь не человек – ему здесь нет места! Жизнь творят полосчатые ленты, и существует она благодаря тому, что они копируют себя друг с друга и каждая копия вновь создает новую.

Пониже – желтый диск с божественной стрелой, а на нем две полосчатые ленты, как бы отраженные одна от другой так, как копируется ДНК хромосом, чтобы обеспечить непрерывность генных поколений.

Жизнь – это генетическая информация, повторил я себе, это самоумножающаяся информация о том, как самоумножаться.

Внизу те же две ленты размещены на фоне плаща или пелерины. Это должно было означать, что ленты образуют покрытие, кожу, которая их защищает.

Подобная фигура, повторенная справа внизу, уточняла сообщение. Вся поверхность плата была покрыта цветными полосками, а это означало, что информация о форме внешнего открытия именно в этих полосчатых ленточках, так же как в хромосомах все знание о теле растения, животного, человека, которые носят их в себе.

«Моя одежда, мой наряд, сказали боги»…– не могли мне не вспомниться слова из «Чилам-Балам».

Наконец, чтобы окончательно установить, что эти полосы относятся непосредственно к жизненному процессу, я обратился к тем рисункам из кодекса Виндобоненси, на которых идентичный диск связан с Древом Жизни. Не может быть, считал я, чтобы это выражало что-то иное, а не великое значение ленточных делений для роста живой субстанции.

Раздумывая над этим, я вспомнил настенную роспись, созданную в период иной, далекой средиземноморской культуры и найденную в руинах Кносса на Крите. Изображением своим и значением она была поразительно близка дискам с полосами из Древней Мексики.

Здесь как бы в разрезе изображены птичьи яйца с толстой скорлупой, а внутрипскорлуп – отклонившиеся одна от другой трехцветные полосы. Точно так же дугообразно отклонились полосчатые шеи двух птиц над яйцами. Вся сцена, казалось, говорит о том, что жизнь начинается в этом яйце с деления этих полосчатых лент, а эти зрелые существа, благодаря тем содержащимся в лентах сведениям, явлены в идентично воспроизведенных расцветках и вообще как копии одна с другой…

В тот полдень с площадки между церковью и школой я еще дважды спускался к воронке. В 13.30 проводил двух бельгийцев и американца– Жан-Пьера Брауна, Филиппа Дилли и Дуга Уилсона. Спустя три часа – еще одного американца и двух мексиканцев.

Я шел первым, тропкой попсклону, через кукурузное поле, потом через заросли кустов, поднимался на каменистую гряду и круто спускался с нее в другую половину воронки по осыпающейся земле, до самого дна с круглой площадкой, разрыхленной заостренной палкой под будущие посадки. Здесь, у скалы с отверстием, расположился Квасьне'к.

Позвонили из пещеры… С Цубером проводили процедуры, его состояние улучшилось, вскоре уже можно будет отправляться наверх, внизу было достаточно оборудования, народа, освещения.

Возвращался я через рощицу. Наклонившись вперед, карабкался попсклону с радиотелефоном в руке. Посматривал на окружающие деревья, путаницу листьев, переплетение лиан, вьюнов, а в них– мелькание крылышек.

Вид мохнатой гусенички в изломе коры со всею силою показал мне, что здесь происходит, кто здесь живет в действительности. Жили не бабочка, не дерево, не птицы и не человек. Истину вещали книги mb.) страны: внешние формы были только видимостью. Прикрываясь ею, жило нечто иное.

Сначала пояатяется яичко бабочки – маленькое, шаровидное созданьице. По мере деления клеток оно становится гусеницей, длинным многоногим тельцем. Это тельце, замуровав себя в куколке, как в герметично закрытом сосуде, распадается, за исключением нервной системы, превращаясь в кашицу, аморфную массу клеток, их скопище, кишащее в полужидкой взвеси. Проходит период распада, и клетки заново начинают собираться воедино, складываются, упорядочиваются, связываются, соединяются, создавая бабочку, ее сложуейшую структуру: трубчатые сосудики, хитиновую оболочку, надувные крышки, радужные чешуйки, хоботок, фасеточные глаза и совершеннейшие в мире органы обоняния. Скорлупка лопается, и из нее выходит бабочка, чтобы часть своих клеток, выделенных изптела, вновь отложить в виде яичек под листком.

Весь этот процесс был очевидным доказательством того, что истинным творением, которое существует и живет, является вовсе не имаго бабочки! Им ничуть не хуже может быть и гусеница… Ясная истина, познаваемая, однако, с таким трудом и так превратно понимаемая. Разве цикл не был замкнутым кольцом? Разве был он не постоянным, а колеблющимся, как синусоида? Ни одна из его фаз не могла быть целью – каждая порождала следующую, биологически равноправную, одинаково необходимую для всей цепи существования. А это прямо говорило, что живет не бабочка– живут клетки! Они те создания, которые существуют с момента возникновения жизни, с ее истоков. Это о них речь. А то, что они оформились в виде бабочки, мотыльке или гусеницы – просто вводило в заблуждение, но только не меня…

Правда бытия выглядывала отовсюду, изо всех уголков леса, с каждым папоротником, листиком, насекомым и птицей. Я продвигался в чаще завес, покрытий, иллюзий, масок, уже зная, что во всем этом планетарном, космическом бытии не в них и не во мне дело. Воплощенные в бесконечный мир форм, здесь пребывали скопища клеток, колонии, курганы, горы. Им отпущено прожить свое и перенести в будущее новые поколения клеток, когда умрет и распадется бабочка, дерево и вот это человеческое тело. В то время как они генетически «помнили» время творения – четыре миллиарда лет назад и несли в себе это архидрев-нее знание, я, аморфное, переменчивое, мимолетное создание, был среди них всего лишь новым побегом, в лучшем случае – новообразованием полезным, но и обременительным одновременно, а потому преходящим, временным, необязательным.., Я вернулся на перевал.

– Пилот, – сказал Сурдель, – и слышать не хочет о посадке где-то поблизости, чтобы забрать Цубера…

Голубая «ниса», вернувшаяся из Сан-Андреса, стояла на площадке,

– В воронку ему не опуститься, – бросил я, – может не взлететь.

– Есть еще лужайка на повороте дороги, – пойдем взглянем?

– Лепешек нет, – вставил кто-то, вылезая из «нисы», – уже не продавали, и булки кончились.

– Блейк! – попросил я, глянув на часы. – Разбуди Билла Либмана, а ты, Рауль, подними Хосе Монтиеля и Алехандро – знаешь их? Им пора собираться.

Кругом копошились люди. Один умывался из таза, другой стирал грязные страховочные ремни и чистил карабины, заляпанные грязью. Кто-то зевал, выползая из спального мешка; двое других с канистрами за спиной уходили за водой к роднику.

– Слушайте, – сказал я, – может, мать Исайи… Senora, – заглянул я в хибарку, – вы не испечете нам лепешек?

– Сото по… – ответила она, – почему нет? Посмотрю, есть ли мука.

Она вернулась в дом, сняла с полки мешочек. Солнце проникало сквозь шели в стенах, и полумрак был разрисован полосками. В двух углах висели гамаки, на матрасе спал ребенок.

– Esta dyrmoendo chiqyuta, – бросила мать Исайи, видя, что я наклонился к малышке. – Спит, маленькая… Есть тот столько… – Она показала грубого помола кукурузную муку. – Сделать из всей?

Я смотрел на дитя, завернутое в полотно, – только личико было открыто. Девочке было не больше полугола. Тонкие веки с голубоватыми прожилками, тонкая бледная кожица, обволакивающая то, что было внутри. Личико шевелилось, двигались мышцы. Меня увлекло все это. Ребенок спал, существовал, ничего не зная об этом, а по его внешней оболочке пробегало волнение. Губки изогнулись вдруг подковкой, как будто в обиде, и тут же выпрямились. Повторили это еще раз, другой, подвижуые, дрожащие, тогда как другие участки личика оставались неподвижуыми, даже отстранение безучастуыми. Я понял, что такая машинальная гримаска не означала ничего, кроме мышечного спазма. Губки снова дрогнули, выгнулись кверху. Попытались улыбнуться, неглубоко, потом поглубже. Сначала одной стороной, потом присоединилась другая, – губки растянулись… Не было радости за этими улыбками…

– Приснилось что-то, – шепнула мать.

Не в том дело, думал я, это всего лишь тренировка, запуск и настройка мышечных рефлексов в соответствии с готовыми образцами, записанными в полосчатых ленточках. Просто эта масса клеток учится теперь выглядеть человеком. Материя пробует окончательно принять форму, предписанную «планом» наследственности. Потребуются годы, чтобы пробудить в ребенке сознание, чтобы с выражением его лица связывались соответствующие эмоциональные состояния. Пока же, лишенный психического опыта, он выдавал свою природу.

Именно потому, думал я, ольмеки и почитали маленьких детей, что они еще материя, пребывающая в первозданном своем воплощение, не искаженном человеком. Еще без маски, которую накладывает на лицо сознание. Еще соединение клеток, теплое, как маленький щенок или кролик, сгусток живой материи, извечная и непроницаемая обитель богов, еще не отделившаяся от природы. Лишенная разума и речи, но движимая изнутрипкакой-то таинственной силой, растущая по ее велению, неумолимо, не по моральным прописям родителей, а по собственным внутренним законам.

У стены церкви, на высокой кладке, подпиравшей ее, сидели на корточках несколько масатеков в пластмассовых сомбреро, в килимах с отверстиями для головы и глядели на площадку, на собак, бельгийцев, поляков, автомобили, веревки, спальные мешки, говорящие радиоящики.

Алехандро Вилья крутился меж людей, выпытывал, не знает ли кто, где найти Буна. Он налетел на меня с пылаюшей физиономией.

~– Через час выходишь, – сказал я. – Ты готов?

Кругом все было в движении, но уже не чувствовалось хаоса, не было ничего случайного – я знал, что владею ситуацией, направление было дано. Первый импульс был – теперь все развивалось автоматически.

– Как же! – ответил он. – Майк Бун по ошибке взял мою головную лампу, хотел переночевать в гроте, том, что повыше, в лесу, но его там нет.

– Ищи у скал, – ответил я. – Возьми ребят из Красного Креста.

– Откидывайте листья, – сунул меж нами голову Сур-дель. – Я видел, как он под них нырнул, это же не человек, а червь…

Я обошел угол церкви и присел на складное креслице за задней стеной, где едва помещалась палатка, нависшая над долиной Рио– Иглесиа, Вытянул ноги и некоторое время отдыхал, слушая гул, доходящий из долины. Прищурившись, я глядел поверх ее голубеющей глубины на водопад, белую пену, султаном развевающуюся в полете и опадающую на противоположный склон; на рыжеватое кукурузное поле, чуть ли не вертикально лежащее на склоне, так что казалось, – вот– вот осыплется его земля. Две белых пятуышка крестьян прилепились к нему, словно паучки ползали поверх того участка на своих невидимых нитях.

Людей уже достаточно, думал я, можно начинать операцию, спать они могут внизу, в пещере есть спальные мешки, надо еще подкинуть продуктов… Это хорошее сообщение – рука достала помятый листок из кармана: телефонограмма из Мехико, от Алехандрины. Я прочел еще раз. Экспедиция в Са-Аустин, руководимая Биллом Стоуном, уже отправилась к нам на помощь.

«Немного глупо, – думал я. – Небось ехидничают: несколько лет подряд сидели здесь, здешняя площадка для них словно родной двор… Гильермо Педро! – хихикнул я. – Билл Стоун, или Уильям Камень, так он перевел свои имя и фамилию индейцам. Его тут давно знают. Ему здорово попутали карты, да и мы сейчас тоже влипли – придется нас же спасать…».

Пора двигаться – решил я поторопить четвертую группу. Либман – человек неторопливый и слишком болтлив… Надо добавить ему консервов и, может, карбида…

Послышался шелест, Прошмыгнула в траве дворняга, закрутилась-на месте, свернулась крючком, вылавливая блоху, цедила шерсть сквозь зубы – они тихо пощелкивали. Собака – гуща клеток в гуще клеток травы рядом с человеческой ногой, тоже скопищем клеток. Этот пес, –% сознавая того, знал лучше, чем я, был ближе к знанию причины, связавшей собаку с человеком, подружившей два вида созданий клеток, сблизившей два бесценных побега Древа Жизни.

Мне вспомнилось то, что давно не давало покоя. Необъяснимое явление, повторяющееся при рождении каждого кенгуренка. Новорожденный, слепой, глухой, немой комочек, весящий восемь десятых грамма, по сути, еще эмбрион, ухитряется из места рождения добраться по шкуре матери до сумки на животе, влезть туда, отыскать сосок и присосаться к нему. Теперь-то я знал: кенгуренок, еще и неполноценный, недоразвитый, можно сказать калека, мог это сделать, ибо делал это не он, а создания, в нем сокрытые. Они формируют в куколке бабочку, . и они же доводят ребенка до взрослого состояния, они умеют это делать, так как сами вполне закончены, почти всегда идеальны, в общем, верх творения.

Клетки….кроме краткого мига деления, создания они уже зрелые, завершенные, содержат в себе все жизненно необходимые структуры. Они только увеличивают свое количество, и независимо от того, сколько их в колонии в данном месте,и времени, они могут действовать всегда. Ибо обладают полным «знанием» о всех операциях своего дела на-всех этапах становления колонии, в любой фазе развития ребенка, кенгуру, бабочки. Это они управляют всем содержимым куколки, внешне бесформенной. Они носители информации, накопленной миллиардами лет. Тут Тепев и Кукумац, предки Змей с Зелеными Перьями в жидком окружении – хромосома. И ДНК – мали– налли, – что «скручено», «от великих мудрецов идут они…» Около четырех пополудни в колодец спускались Хосе Мои-тиель Кастро и Алехандро Вилья Гомес. Капли летели вслед за ними со свисающих кустов. Небо потемнело, и внизу тоже сгустилась тьма. Они зажгли лампы, останавливаясь там один за другим, над озерцом в скалах. Повисла освобожденная от тяжести веревка, зашуршала в ветках, свернулась. Я видел, как трипжелтых огонька вползали под свод коридора. Ни один не обернулся.

В пешере Деграв с Сыговским делали Цуберу инъекцию морфия. У них возникли сложности с иглами: польские не подходили к бельгийским шприцам. Позади доносились звуки, кто-то спускался, что-то стучало по стене. Появился Щенсный со спасательной доской. Они решили ввести морфий иглою от капельницы.

Деграв счел, что раненый подготовлен к подъему; показал, как приподнять тело; для лучшей координации движений это должны были сделать одни поляки. Очко, Коисар, Сыговский и Щенсный, стоя над Цубером, расставив ноги, приподняли его на руках вместе со спальным мешком, а доску подсунул Деграв. Когда Цубер уже лежал на доске, его перенесли к самому порогу на камень, на который он упал сверху. Там Жан-Клод обернул Цубера сохраняющей тепло посеребренной пленкой и затянул охватывавшие его тело ремни. Они с Сыговским остались внизу, остальные заняли места на уступе. Деграв скомандовал:

– Наверх!

Натянулась веревка на блоках. Ее тянули люди, стоявшие наверху. От обратного хода ее удерживали тормоза из юмаров*, заякоренных костылями, вбитыми в стены. Шпагат, прикрепленный к доске, помогал оттягивать ее от стены и предотвращать удары об известняк. Cоризонтально расположенная доска уже медленно приподнялась на метр от земли, но тут послышался громкий треск. Не выдержал материал, из которого ее сделали. Цубера опустили. Вылетели шурупы, расслоилась фанера. В этот момент из верхнего коридора сообщили о прибытии очередной группы спасателей и Билла Либмана с ними. Его вызвали как конструктора. Осмотрев доску, он сказал, что доска предназначена для транспортировки тела в вертикальном положении. Впрочем, она и сейчас выдержала бы, если б не скверно укрепленные крючки. У Деграва были возражения, но он вынужден был 'согласиться с Либманом в том, что подъем надо производить в вертикальном положении доски. Были опасения относительно возможных внутренних повреждений у Цубера – следовало избегать задержек. На спуск металлической люльки, используемой в горах, ушло бы еще шесть или семь часов. Тем не менее

* Юм ар – металлическое приспособление, передвигающееся по ве– ревке только в одну сторону.

решили на всякий случай доставить и ее в пещеру вместе с рейками и пилой для ремонта доски, К телефону отправили Коисара. Провода кончались недалеко от второго лагеря.

Заново укрепили Цубера, сейчас особенно важно было зафиксировать голову. Либман, управившись с крючьями, взялся прикреплять к доске клейкой лентой защитную каску раненого. Он делал это не спеша, тщательно и долго. Систематично отматывал от катушки полоски, растягивал на доске, отрезал ножом, переносил на каску, приклеивал, поправлял. Это раздражало стоявших в ожидании людей, но явно успокаивало Цубера.

Снова взялись, веревка напряглась, доска понемногу стала занимать вертикальное положение. Раненому показалось, что сейчас он потеряет сознание. Он сказал об этом врачу. Деграв через Сыговского успокоил его, пояснив, что это обыкновенное явление, связанное с повреждением позвоночника. Доска оторвалась от камней и, слегка покачиваясь, пошла вверх. Однако ее почти тут же пришлось опустить. Сверху сообщили, что в месте перехода веревки через блок получился слишком острый угол. Понадобился еще час. Заменили подвеску. Объявили готовность. Стоящие под порогом люди немного отступили, опасаясь падающих камней. Не останавливаясь больше, Цубер двинулся наверх. Пристегнувшийся к той же веревке Деграв, расставив ноги, передвигался попскале следом, присматривая за тем, чтобы игла капельницы 'не выскочила из вены. Без помех забрались на двадцатиметровый уступ.

Там остановились. Деграв решил, что Цуберу надо передохнуть. Измерил ему давление, пульс, сделал укол, дал лекарства. Средства безопасности на следующем, восьмиметровом уступе, ведущем теперь вниз, уже были укреплены. Не занятые в это время люди, закрыв глаза, сидели у стен. На уступе было слишком много людей, поэтому Деграв послал Сыговского вперед, ко второму лагерю, чтобы тот поспал там несколько часов.

В это время под уступом, там, где произошел несчастуый случай и производились первые врачебные процедуры, убирали, приводили пещеру в первоначальный вид. Мешков, в которых можно было вынести отходы наверх, не оказалось, и их засыпали камнями.

Вечером .того же дня, после разговора с Мехико, я вернулся из Уаутли де Хименес. Столица сообщила, что американцы в пути, телевидение трудится на четырех каналах, упорно вешая о куче погибших поляков, о поисках в горах. Варшава подтвердила получение телекса о несчастуом случае в моем изложении. Мусёла уже прооперировали.

На контрфорсе церкви стрекотал движок, провода уходили под крышу магазинчика, откуда через щели сочился желтоватый свет лампочки.

Майк Бун вынырнул из-за школы со спальным Мешком под мышкой, выбирая листья из волос.

– Ох, который час? – спросил он, как бы смущенный, заглянув в сереющую долину.

– Перекуси и ложись снова, – посоветовал я. – Спустишься завтра утром.

– Утром? – удивился он/– Почему? Предпочитаю ночью.

– Последняя группа ушла в четыре, следующая пойдет только после вызова из пещеры. Там людей хватает.

Спустя два часа он застегивал перед магазинчиком свой транспортный мешок. Через раскрытую настежь дверь падала широкая желтая полоса. Бензиновая лампа, стоящая под навесом для мулов, рассеивала тьму, Майк укреплял рефлектор на каске, перочинным ножом подкручивал какой-то винтик.

– Мой забрал Алехандро, – пояснил он,

– Знаю, он тебя в кустах не нашел.

Я дал ему пачку лекарств, которые требовал Деграв, и сунул сверток посеребренной пленки для обогрева Цубера: она быстро портилась, особенно при стягивании ее шнурами.

– Порядок. Можешь отправляться.

Бун ухватился за ремни и одним рывком закинул мешок за спину. Согнулся под его тяжестью.

– Пожалуй, ты переборщил, – заметил я.

– Карбид, – буркнул он под нос, уже спускаясь попсклону.

Он с места кинулся бегом, где покороче, вниз, через поле, и хочешь не хочешь, вместо того чтобы его сопровождать, мне пришлось бежать следом. Бун мчался в темноте длинными прыжками, каблуки стучали по глине, мешок раскачивался за спиной, и только теперь, при свете головной лампы я мог оценить его невероятные размеры. Никто с такими никогда не ходил. Но на Буна, казалось, этот груз не действовал. Он нырял во тьме, вспарывал ее тонким белым лучом. Замелькали сухие стебли кукурузы – он уже 'был там, ломал их, двигался с хрустом, вперед, словно не мог задержаться. Взбежал на гряду, попал на тропинку в кустах и уже рвал мешком колючие ветви, пристававшие к брезенту и тянувшиеся за ним следом. Наконец они %#. остановили, он потерял разгон и повернулся ко мне:

– Туда?

На нем была черная пенопластовая одежда, плотно облегавшая тело. Верхняя часть – расстегнутая блуза – свисала около пояса, и свободные рукава, раскручиваясь, били его по бедрам. Могло показаться, что это – сорванная кожа. Тонкие, черные ноги сливались с мраком.

Тут мне пришло в голову, с кем я имею дело, кто явился мне в облике Буна. Шолотль! Это конечно же был бог, темный, с черным телом, зародыш человека, спускающийся в преисподнюю. Сурдель ненамного ошибся. Теперь было ясно, почему он не хотел спать на солнце в гамаке…

«Вздор, – сказал я себе, но тут же упрямо повторил: – Нет, Шолотль! Он самый: ну кто же еще захочет в одиночку проникать в середину, ядро тьмы, как не божество той сферы, в которой человек есть всего лишь замысел и закодированное слово?»

На дне воронки сидел Квасьнё'к в своем спальном мешке, а рядом – два парня из Красного Креста мастерили из веток постель. Я нырнул в расшелину и вышел на «полочку» – выступ в стене колодца. Обернулся за мешком Буна, но тот не захотел принимать помоши. Сам потянул его, рванул и выдернул из узкой щели. Стоя на «полочке», он пристегнул к веревке приспособление для спуска, к нему подвязал мешок, толкнул его в пропасть и сам рухнул вниз следом.

Веревка задрожала, затрещали кусты. Бун падал с визгом и шумом, сразу же слившись с ночью в своей черной одежде. Я висел над тьмой. Вернулось эхо, искра лампы передвинулась где-то невероятно глубоко и скрылась под козырьком. Уже только мысленно я мог сопровождать его. Видеть, как он двигается по коридору, как падает в колодцы, расплескивает озерки, перескакивает через порожки.

– Двадцать два… – Квасьнёк записал время в блокноте и вытянулся в спальном мешке. – Попробую немного поспать. – Трубку телефона он положил в капюшон, радиотелефон с выдвинутой антенной – на живот.

– До полуночи у меня будет включен аппарат, – сказал я.– Позже, если получишь какое-нибудь срочное известие, пришли гонца с запиской.

На камне горела свеча. Я оглянулся уже с перевальчика. Пламя стояло не шелохнувшись, над ним кружили ночные бабочки. Тени летучих мышей, словно клочья тьмы, оторванные ветром, беззвучно метались надо, мной под звездами.

На базе стояла тишина, движок был спрятан, двери мага– зинчика замкнуты. Фернандо спал в автомобиле. Какая-то фигура в белом шмыгнула за здание школы. В куче мусора ворчали собаки. Я на ощупь обошел контрфорс церкви, тьма шелестела стекающей влагой, камни и палатки были покрыты струйками росы.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ Кто-то тронул меня за ногу. Я разлепил глаза:

– Что случилось?

Небо светило звездами в разрез палатки. Их заслонила тень головы.

– Кучиньский, necesitan Camilla.

Шепот не разбудил Сурделя, который только пошевелился у своей стенки.

– Им нужна люлька…

Зашелестел листок бумаги. Я нащупал фонарик под спальным мешком, включил: «Доска Билла слишком слаба, пришли дерево, гвозди, пилу и на всякий случай мексиканскую камиллу…»

– Порядок,– ответил я.– Возвращайся к Квасьнёку… Половина третьего…– взглянул я на часы. Парень выбрался из палатки.

Великая тишь стояла в долине, только далеко шумел водопад, а ближе – ручей. Замерла фабрика эквавиты. Только звенели ночные насекомые, где-то садился светлячок,, включая и гася свой белый фонарик. Спали собаки и люди.

Обойдя истекающую влагой церковь, я спустился на площадку, прислушался: кто-то храпел в одной из палаток. Из глубины воронки долетал свист: парень из Красного Креста возвращался к отверстию. Я глянул вслед ему. Он прихватил из-под навеса для мулов бензиновую лампу и светил себе внизу, в воронке, заполненной туманом. Я смотрел с края площадки во тьму, в которой два еще более темныхпсклока, образующих цифру «V'', смыкались в испарениях, а между ними тлело белое свечение, бледное, едва заметное. Надо мной повисла ночь. В ней что-то клубилось, проплывали невидимые шлейфы облаков. И в этот миг усталости, сам не свой, отупевший, я подумал, что гляжу во внутрь клетки, в ее пространство. Таким должен быть мир хромосом, созданий, погруженных в сгущения цитоплазмы, во мрак, может быть фосфорисцирующий каким-то только им видимым светом. Из миллиардов таких вот миров складывалось несущее меня тело. Я, с моим мышлением, был потоком, бегущим сквозь такие миры; я блуждал между ними, вдоль связывающих их волокон и ничего не знал о них, не имел к ним доступа, изгнанный, обращенный к окружающему меня гигамиру, обреченный на невозможность непосредственно познавать себя, и, чтобы вернуться к себе, вынужден был идти кружным путем: создавать приборы, а их объективы направлять внутрь собственного подмира.

Лешека Синоду удалось разбудить довольно легко. Он буркнул сквозь полотно палатки, что сам вытащит Чепеля. Я открыл дверь магазинчика, нашел свечу. Зажег газ и поставил воду. Явился Стшода, зевая сказал, что Марьян сейчас придет. Начал копаться в коробке с консервами, хотел найти что-нибудь аппетитное, нашел бигос с колбасой, консервный ключ. Закипела вода. Я заварил чай и принялся готовить груз. Стшода вышел, чтобы привести Чепеля. Но возвратился один и тут же принялся за еду. Открыл банку с хлебом: заплесневел. Взял другую. Чепель все не шел.

Двигаясь в полумраке, я вытащил из угла магазина тонкие доски. Хозяин просил их не трогать, но какое значение имели несколько /%a.?.. Я выбирал струганые, узкие, пружинистые, без сучков, годящиеся для ремонта либмановского приспособления. Гвозди, полотняные клейкие ленты, ножовки. Молоток входил в экипировку каждого спелеолога,

Чепель не появлялся. Я сообразил, что прошло уже полтора часа, и сам пошел за ним. Долго стоял над палаткой, шипел и уговаривал, прежде чем услышал ответ Чепеля. Он ворочался, бормотал, что уже встает, и тут же снова принимался храпеть. Не помогло и то, что я раскрыл палатку и– дернул его за ногу. Пришлось вернуться к Синоде.

– Ну, – проворчал он, – ну, понимаешь,.. Ну, это, как его, вечером Маръян немного того… – Он щелкнул пальцем по горлу.

Через раскрытую дверь водяная пыль летела внутрь магазинчика. Я подумал, что Марьяну нельзя прощать: он нарушил мой приказ и должен быть наказан. Я предупреждал, что в подобныхпслучаях выгоню из экспедиции…

– Он уже встает… – В темноте прошел Стшода, опережаемый светлым пятуом, ползущим по грязи. – Я отнес ему кофе, не бойся, пойдем. Где люлька?

– У входа в пещеру.

– Мы мигом ее спустим.

– Только осторожуей: прутья сварные. Могут не выдержать.

– Выдержат…

– Посвети, – попросил я.

В раскрытой тетради я прочитал имена членов пятой группы. Виктор Гранадос Квирос, Хуан Росалио Альварадо, Хосе Гильермо мора. В их задачу входила подготовка первого лагеря в пещере на уровне минус 250 метров. Пора было их будить: я хотел, чтобы они отправились со Стшодой.

Лишь в шесть в белесом молоке рассвета Чепель, Стшода и я связали люльку, а внутрипнее укрепили доски хозяина магазинчика.

В семь начался спуск. Через пятуадцать минут двинулась тройка мексиканцев. Виктора, который уже какое-то время работал с нами и был ловчее своих товарищей, я попросил спуститься ниже, во второй лагерь, с мешком продуктов, которых, как сообщили по телефону, там оставалось немного.

Цубер, которого подняли на двадцати метровый уступ, теперь ожидал спуска с восьмиметрового порога. Как только врач решил, что можно начинать, лежащую горизонтально доску, на этот раз пристегнутую соответствующим образом, под надзором Билла Либмана, подвесили к несущему канату, плавной дугой уходящему вниз. Натянутый между двумя костылями, вбитыми в известняк, он на пятуадцать метров уходил в коридор. Две дополнительных веревки служили для управления спуском раненого: одной тянули вниз, другой тормозили с уступа. Кроме того, передвижные оттяжки удерживали несущий канат /.$ +lh% от стены.

В течение нескольких минут наклонного спуска рядом с Цубером не было никого. Несмотря на напряженное внимание, из-за слабого освещения не заметили преграды. Доска задела за выступ скалы. Стоявшие внизу услышали удар, потом стон Цу-бера. Узнав об этом, Деграв, съезжавший с уступа на отдельной веревке, тут же подоспел к Цуберу и остановил людей, которые собрались было двигать его дальше. Проверил, работаегли капельница – жидкость поступала без помех, пульс был нормальный. Сам же Цубер не мог сказать, что случилось.

Работа продолжилась в горизонтальном проходе. Почва здесь была покрыта песком и щебнем, немного мелких камушков, отдельные небольшие скальные осколки. Впереди шла группа, выбиравшая в широком коридоре самую удобную дорогу. Один спасатель поддерживал доску за петлю, подвязанную около го-

188 М. КУЧИНЬСКИЙ ловы Цубера, четверо других несли ее, расположившись по два с каждой стороны. Доску держали на нейлоновых петлях, –шнур был продет сквозь отверстия в фанере. Мокрые и облеп– .; ленные песчинками, тонкие шнуры врезались в руки, особен– i но потому, что из-за неровностей почвы невозможно было распределить равномерно тяжесть.

Начался отрезок пути, усеянный огромными камнями, сорвавшимися с потолка пещеры. Обойти их не удавалось. Проходы были слишком узкими для человека, а в навалах камней зияли небольшие колодцы и провалы. Пришлось изменить тактику. Людей расставляли на коротких расстояниях друг от друга, между камнями либо на них, и передавали из рук в руки доску с Цубе-ром. Ее приходилось то высоко поднимать, то опускать. Потом ее останавливали, несколько человек перебегали вперед, и занимали новые позиции. Старались все это делать как можно скорее, и в таких условиях спасатели отдавали все свои силы. Иногда из-за неудобныхпположений немели руки, и тогда приходилось класть доску, чтобы хоть немного передохнуть. Опускать ее на камни старались осторожуо. В некоторых местах Лоренсо Гарсия, одетый в костюм из пенопласта, ложился, чтобы собственным телом выровнять основание или прикрыть дыры в нем. Тогда ношу перетаскивали по его животу или спине.

Через несколько сотен метров дорогу преградило устье колодца от стены до стены. Подвешивание ноши к горизонтальному канату, укрепление растяжек и шнуров безопасности отняло много времени. Тот, кому в это время нечего было делать, падал на камни и засыпал минут на пять. Тем временем позади снимали и сворачивали ненужные уже веревки, упаковывали в мешки и подносили к транспортирующей группе.

Без помех перебрались через провал и снова двинулись по горизонтальному проходу. Следующей преградой был такой же колодец, но тут сумели обойтись без натягивания канатов. «Полка» в стене уступа позволила встать на нее сразу нескольким людям, и, пристегнувшись к крючьям, на поднятых руках они продвинули над собой доску с Цубером, прихваченную с обеих сторон веревками. Сразу за преградой доску надо было' поставить вертикально и передать в небольшое отверстие в сталагмитовом барьере, перегородившем коридор. Цубера перехватили ожидавшие там люли, !kab`. донесли до второго лагеря и положили на песчаной осыпи.

Место для лагеря было выбрано удачуо. Сухое, широкое, без камней – песок и местами глина. Тишина, никаких сквозняков, не то что на других участках пещеры, где постоянные порывы воздуха холодили влажную кожу. Деграв распорядился сделать перерыв для сна. Цубер получил немного обещанной воды. Спасатели достали продукты и кофе. Плитку обслуживал Паллюс. Вылез из гамака Сыговский, поспать как следует ему так и не удалось. Надо было помогать Деграву. Деграв сменил раненому капельницу и катетер. Дал обезболивающие и велел обернуть его утепляющей пленкой. Сам лег рядом в спальном мешке, принесенуом с места несчастуого случая, и заснул на сорок минут. Большинство из остальных двадцати пяти человек повалились на землю, словно на поле брани, и мгновенно заснули, кто лежа, кто скорчившись или привалившись к стене, некоторые втиснулись в расщелины, другие– прямо посреди коридора. Из трех гамаков один подвесили неудачно, и на него все время натыкались те, кто ходил на кухню и по воду. В другой лег Билл Либман. Он стер ноги и дал понять всем, что свою часть работы, по крайней мере на ближайшие часы, считает выполненной. Неподалеку от лагеря было озерко, из которого черпали питьевую воду. Однако несколько человек, наполнявших на берегу карбидные лампы водой, случайно высыпали в него использованный карбид и загрязнили бассейн. Пришлось ходить дальше, к небольшому родничку.

Утром, в половине одинуадцатого, позвонил Квасьнёк. Чепель сообщил, что они со Стшодой и люлькой добрались до первого лагеря. Телефон звонил то и дело. Из второго лагеря уведомили, что Майк Бун очень быстро спустился с припасами. Прибыл туда также с продуктами, в одиночку, Виктор Грана-дос, расставшийся в первом лагере с товарищами, которые, выгрузив там содержимое мешков, вернулись наверх.

Небо не очистилось; из низко висящего, медленно ползущего бурого покрова облаков в долины сыпалась морось, настолько мелкая, что капель ее не было видно даже на поднесенуой к глазам ладони. Но кожа'тотчас начинала блестеть, набухали влагой одежды, обвисали палатки, размокала глина.

Я снова услышал музыку и подумал, что это опять похороны, хоть и несколько припозднившиеся, движутся на кладбище. Водяная завеса приглушала звуки труб. Люди пробежали где-то ниже перевальчика, по одной из тропинок, проторенных в кустарнике, – я их не заметил, потому что вынырнули они лишь высоко на склоне, двигаясь вовсе не в Уаутлю и не на кладбище.

Скоро я понял, в чем дело. По гребню из-за церкви за-орке– страктами приближался свадебный кортеж. По тропинке из Уаут-ли, парящей над долиной в водяном просторе, к перевачьчику опускалась небольшая группка людей. Немного погодя они, словно пришельцы из иного мира, пробежали неподалеку от церкви, через площадку, меж. наших грязных, развешанных на веревках комбинезонов, меж автомобилей, воняющих бензином, валяющихся всюду бухт веревок и спасателей, которые пялились на это призрачное, как сновидение, явление невидящими глазами, полные собственных неосознанных вполне волнений, ожиданий, печали и надежд.

Жених вел под локоть невесту. Они бежали по-своему, индейскими h &* ,(, она– вся в белом, в фате, он – в темном костюме; кортеж семенил следом, семь или восемь человек– ботинки в руках. Невеста тоже держала туфли в одной руке, в другой – растерзанный букет, босыми ногами она шлепала по грязи, перескакивала через лужи, белая голова покрыта фатой, ниспадающей на плечи; длинное платье, украшенное по подолу крестиками, уложенными в цветочки и бабочки. Пятки то и дело подбивали заметающий глину недавно еще белый подол с оборками, вымазанный грязью. Жених подвернул штанины, ботинки держал под мышкой, шляпу сдвинул на затылок. Вымокшие, в прилипающих одеждах, с блестящими от дождя лицами, они бежали, подпрыгивая; с перевальчика начали взбираться по тропинке к дому, куда-то наверх, вслед за оркестром, родня – за ними.

Только что обвенчанные, бедные как церковные мыши, еще полные надежд, ничего не ведая, думал я, о том, что ими движет, заставляет их так вот бежать вдвоем, так влечет друг к другу; не задумываясь над тем, что она забеременеет, что у них будут дети, что он ее будет бить, а она будет поносить его перед товарками, но они все равно останутся вместе до конца дней в своей лачуге под ветвями кофейного дерева, с собакой, детьми, так и не поняв, почему и для чего…

«Никто, никто, никто не живет взаправду на земле…» Так за тысячу лет до них поэт на языке науатль, здесь, в этой самой стране, говорил о человеке. А другой здешний философ вопрошал;

«Что существует в действительности? Что в действительности останется?» «Неужто одни хромосомы? – думал я. – Как и в нас, они будут жить в телах наших детей. И от них, сокрытых внутрипнас, начинается все, что мы творим».

Я глядел вслед этой паре, бело-мерной, уже расплывчатой за завесой дождя, мелькающей меж кустами, исчезающей там, наверху.

«Это они нас ведут, – думал я, – проводят, они вас нашли, мужчину и женщину, привлекли друг к другу, вся ваша любовь – всего лишь их желание. Мы не принадлежим себе…»

В сущности, думал я, хоть они и возвращаются уже от алтаря – бракосочетание еще не свершилось. То, что священник соединил их в церкви, – только начало. Это – связь двух тел, двух людей, их сближение, их взаимопритяжение взглядами, возбуждением, прикосновением, взаимными чувствами, обычаями, церемониалом имеет иную, скрытую цель, ведет к событиям на ином уровне, невидимым, разыгрывающимся во мраке клеток. К ним их ведет некто иной, бесконечно малый, беспощадно и ловко. Он сводит воедино две эти белковые горы, туманит им головы, нашептывает заменяющие истину причины, а послушание обманно награждает. Когда они подчинятся ему, когда в ночной тиши на плетеной циновке они наконец прильнут друг к другу, соединятся и сольются, обольщенные и обманутые мыслью, будто этого именно они хотели, якобы вот наконец исполнилось их желание, а потом, утомленные и счастливые, они заснут, так и не поняв, что их просто отключили, дабы они не мешали, – вот только тогда и начнется истинный церемониал сочетания!

Сперматозоид соединится с яйцеклеткой, принесет с собой всю мудрость тысячелетий одной горы клеток. Этот сосуд с «записью», a , по себе неспособный к жизни, перенесет свое драгоценное содержимое внутрь другой колонии клеток, где одна из них, выделенная для этой цели яйцеклетка, явится ему навстречу, тоже неся в себе всю «запись», все свое знание. Он проникнет сквозь прозрачную оболочку и мембрану этой клетки и, погрузившись в цитоплазму, отбросит жгутик-хвостик. А предварительно распадется его оболочка – акросом, и высвободятся теснящиеся в ядре хромосомы, двадцать триппалочки, мотки плотно скрученных нитей ДНК.

На них же, на извивах двойной гелисы, содержится знание о строении и действиях колонии отцовских клеток. В тот же миг исчезнет пленка ядра яйцеклетки и выпустит в цитоплазму двадцать триппалочки хромосом, несущие сведения о строении и действиях материнской колонии клеток. Эти два предядра сблизятся, и будет это сближение как бы двух созданий, существующих в «записи», стремящихся друг к другу «описаний» двух людей, – так, словно бы столкнулись две фотографии. Но здесь эти «снимки», генотипы, содержат в себе информацию о том, как превратить ее в тело. Свершается бракосочетание. Гомологичные хромосомы, ответственные за одни и те же свойства, одинаково построенные, встречают своиппары. В это мгновение, как перед алтарем, когда жрец изрекает: отныне вы муж и жена, вы – единое тело, – в это мгновение свершится оплодотворение. Теперь генеративная клетка вновь содержит полный набор из сорока шести хромосом и может начать деление, строя новую колонию.

С этого момента возврата уже нет. Каждая из хромосом принимает партнера со всем ею злом и добром, с ошибками в «записи», с болезнями и отклонениями в строении. Развода быть не может. Они живут вместе, вместе умножаются и строят общий дом, колонию клеток, миллиарды келий для собственных копий, живущих парами.

Каждая хромосома встречает творение, подобное себе по морфологии и содержанию генов. Неожиданности, как и при каждом супружестве, случаются и здесь, Ген голубых глаз сталкивается с геном глаз карих, и одному из них, в данном случае голубому, придется уступить в пользу своего партнера. Есть различия в «записи» формы тела, размеров отдельных колоний: рук, ног, пальцев, шеи, ушей – все это можно согласовать. Но истинную неожиданность такие свадьбы несут материнской половой хромосоме «X». Ибо только сейчас она узнает, кто же будет ее партнером. Принес ли сперматозоид в пару ей подобный же «X» или же «Y», а ведь от этого зависит пол новой колонии: девочка– «XX» или мальчик– «XY».

Рассматриваемые в таком плане последующие события в макромире людей, в том числе и их переживания, теряют смысл. Их можно рассматривать только как последствие или результат показанных выше скрытых действий в клетках. Эту мысль сумела ясно выразить уже 9-я страница кодекса Нут-таль: человек нужен для сохранения хромосом. Он – вспомогательная структура в акте продолжения жизни.

Неожиданно в конце моих рассуждений вдруг в памяти всплыло одно воспоминание. Будучи в Мехико, я, блуждая среди еще помнящих колониальные времена домов, оказался в старом районе. Переулок с аркадами вывел меня вниз по ступеням на вымощенный дворик, весь каменный, с барельефами, окруженный карнизами, к покрытому мхом фасаду; Sab Antonio Abad. Позеленевшая медная табличка говорила об (ab.`(( церкви. В преддверии, пахнущем ладаном и свечами, в желтоватом полумраке я увидел надпись; «Aborto es un crimen» («Аборт – это преступление»). Рядом – фото недоношенных детей соседствует со снимками куч тел в Освенциме. Это впечатляло, хотя и показалось мне слишком уж крутым сопоставлением. В то время я еще был склонен считать, что человек, пока в нем не пробудилось сознание, есть нечто аморфное, безликое, что-то води' органического объекта из клеток…

Так я думал несколько месяцев назад, но теперь… Именно благодаря миштекам я понял, что в этом вопросе-истина на стороне Церкви. Уже зачатие, как утверждает Ватикан, есть момент возникновения новой жизни и нового существа. Но тут Ватикан как раз ошибался. Жизнь возникала не в тот момент. Соединяющиеся яйцеклетка и сперматозоид существовали с момента возникновения жизни на планете. Благодаря делениям и непрерывному движению через сонмы тел они дошли до наших дней и донесли своипгены, хромосомы, крупицы материи с высокой степенью организованности до настоящего момента истории.

Выскабливание яйца и его дочерних клеток было чем-то большим, нежели прерывание жизни зародившегося человека. Это – гибель одного из великого множества тех ручейков, которыми жизнь течет сквозь время. Это – преступление перед прошлым и будущим, перед великим процессом, приведшим к возникновению жизни миллиарды лет назад, ибо пресечено движение клеток в будущее столетие, к будущим формам жизни…

Трубная музыка звучала все дальше и наконец уплыла за излом склона. Маленький учитель загонял детей в школу, заталкивал их руками, дул в свисток, охватывал словно наседка крыльями. Через минуту на площадке зазвучало обучение хором:

– Eme-maney. – Мама… – повторяли дети вслед за учите-, лем, который показывал большую букву «М», висящую на доске. Они кричали что есть мочи, верещали, словно хотели вбить себе алфавит через уши.

Я стоял во влажном тумане с открытым блокнотом – водяная пыль оседала на бумагу. Я глядел на текст телекса, присланного из Польши: «Жена Цубера спрашивает, жив ли еще муж»,

– Ну, написал ответ? – допытывался Симонович.

– Что им передать? – налегал Тшепизур.

Готовые в путь, они уже открывали дверцы «нисы». Я подал листок – дверца хлопнула, и неожиданный выстрел из выхлопной трубы обдал мне брючины грязной жижей. Да, ей ответить я мог легко, но что есть жизнь? Что жило в действительности? Клетки или, может, семь хромосом, неисчислимые пометы этих червеобразныхпсозданий, нематод, заключенных в пленки клеток. А может, что-то еще меньшее – может, только гены? Может, им одним все это служит: я – мысль, клетки, хромосомы?.. Может, формой жизни, созданной Богом, были отрезки ДНК на двойной спирали?

Кодексы еще не дали ясного ответа. Они пробудили мои сомнения, свели для меня человека на обочину мира, а вместо него указывали b. на клетку– chalchiuitl – «драгоценный камень», то на полосчатую ленту.

МОНТЕ-АЛЬБАН

я посетил с определенуой целью. Я считав, что там, в одном из освященных мест, где некогда появились «черные и красные чернила», то есть рисованные книги, я смогу лучше, проникновеннее прочесть их страницы, нежели сделал бы это за столом при свете электрической лампы.

Монте-Альбан был местом сапотеков, создателей иероглифов и рисуночных надписей на каменных стелах, поэтому я надеялся отыскать там символы., которые что-то еще подскажут, объяснят пиктограммы, нарисованные в кодексах их соседями, миштеками, с которыми сапотеки постоянно сталкивались, борясь за земли, выплачивали им дань и поставляли рабов для жертвоприношений богам. Еще больше я рассчитывал на на~ строение, создаваемое храмом, воздействие стен, окружения, некогда задуманного так, чтобы оно благоприятствовало сосредоточению, поискам глубочайших истинных значений символов. И по обыкновению, нашел нечто совершенно иное: понимание масок Древней Мексики.

Я приехал туда ранним зимним утром, как только открыли доступ к руинам и пока еше не успели нахлынуть толпы из лежащего в долине города Оахака. Передо мной вздымалась плоская срезанная вершина могучей одинокой горы, образующей на высоте двух тысяч метров платформу под храмы, пирамиды, площади, стадионы для ритуальной игры в каучуковый мяч. Я отправился напрямую, мало что видя вокруг, кроме фрагментов стен, тяжелых, массивных, поразительно темныхппри ярком освещении. Мне показалось, что они скорее возведены в военных целях, нежели вызваны к жизни художественным или религи-j озным вдохновением. |

Они не пробуждали во мне ожидаемого настроения. Кил метр каких-то пирамид, контрфорсов, ступеней.,. Я подняло? по лестницам, остановился наверху, спиной к солнцу, уже утомленный жарой. Распахнулось пространство, и именно в нем, а не в стенах явилось мне откровение духа.

Я стоял под небом,– вернее, небо было вокруг меня. Страна, как с птичьего полета, раскинулась невероятно далеко, по ней ползали тени облаков. Она была ржавой и рыжей, спаленуой зимней сушью, запыленуой, черноватой и такой далекой, что казалось– видишь ее сквозь голубое стекло воздушного массива, дрожащего, раскаленного.

Я витал в небе вместе с платформой, застроенной храмами, погруженный в хрусталь, в голубоватый столп атмосферы. Вокруг никаких склонов – казалось, вершина горы вздымается как корабль, как палуба парящей под солнцем равнины. Я понял, что мощь священного места таилась как раз в этом вознесении. Человек, насквозь пронизанный лучами, золотыми и голубыми стрелами, легкий, воздушный, стоя здесь, должен был верить, что существуют просторы, сферы, именно такие, как небо, где, свободный от тягот жизни, высвобожденный из тел, чистый разум парит над раскинувшимися внизу далями, открывает тайны и сам раскрывается им навстречу. Здесь, как рассказывал ацтекский поэт, он взывал, призывал бога, того, кто находится внутри небес; ту, что в юбке из звезд; того, кто /`($ %b блеск вещам; госпожу нашего тела, господина нашего тела.

Ту, которая носит одежды черные; того, кто носил одежды красные; ту, которая парит над землей; того, кто покрывает ее облаками.

К ним возносил он свой голос, это было известно, к Месту Двойственности, к девяти уровням, из которыхпсостоит Небо…

Такому видению Монте-Альбана не противоречила установленная археологами военная роль этого горного комплекса. Самым древним строением здесь были оборонительные стены, а владыки горы, судя по многочисленным источникам, вели войны и собирали дань с обширных территорий. Однако это не мешало им, как подтверждают не менее многочисленные наглядные доказательства, – например, более поздние произведения архитектуры, – собирать здесь, в своих храмах, жрецов и мудрецов, чтобы отправлять ритуалы, играть в священные игры, приносить жертвы и стремиться познавать тайны природы.

Я ходил среди обширных руин, ища какой-то точки отсчета, чего– нибудь такого, что, как запал, подействовало бы на мое воображение – туриста, утомленного сотнями одинаково раскаленных стен и, самое большее, способного поэтому лишь равнодушно-поверхностно оценивать искусство строителей. Ну чего-нибудь, что позволит пробиться сквозь общепонятное и обнаружить хотя бы крупицы особого духа тех, кто некогда здесь жил.

Я остановился перед навалом коричневых темныхпкамней, 'булыжников, соединенных связкой, разогретых вулканических туфов, порфиров, втиснутых в наклонную стену пирамиды. У ее основания размещалось несколько каменных плит с контурами фигур. Я догадался, что стою перед известной постройкой «Танцоры».

И тут, при первом же взгляде на оригинал, а не на десятки 'раз виденные репродукции с него, я понял истинное значение этого изображения. Передо мной был ряд фигур. Лишенные деталей, а из-за этого еще более убедительные изображения изуродованных существ: горбунов, карликов, макроцефалов, парализованных, с недоразвитыми конечностями, шишками на лбу, с четырьмя пальцами, чудовищной грыжей, дебилов, кретинов.

Я уже знал, что о персонажах этой каменной галереи написаны ученые труды. Их называли по-разному: «танцоры», «жрецы в состоянии экстаза», «болезненные отклонения». В конце концов, так и не придя к согласию, решили считать их «пленниками» и во всяком случае «убитыми», вероятнее всего, на жертвенуом алтаре. В пользу последнего говорит распространение таких изображений в Мезоамерике: военнопленные, принесенуые в жертву. Исследователь письма сапотеков, Джойс Маркус, даже заявил, что здешняя вереница уродов производит самое сильное впечатление среди других произведений на прославляющую войну тему в Древней Америке.

Не исключено, сказал я себе, но что тут славного для воинов, даже в те неясные времена, если они захватывают несчастуых дебилов, кротко улыбающихся, с полураскрытыми ртами, из которыхптечет слюна, с паралитически выкрученными конечностями, покатыми лбами или срезанными подбородками, то ли с громадными шишками на спинах, то ли с горбами?..

Конечно, это впечатляло, но впечатление было совершенно иного рода. Да, эти люди могли быть захвачены и принесены в жертву богам на алтарном камне: об этом говорят их мертвенуо закрытые глаза. Возможно, так отмечали какой-либо исключительный праздник, священную дату календаря: Но сделано это было вовсе не для прославления войн и ее доблестуых участников, а чтобы почтить богов за появление таких вот физических и душевных отклонений в людях!..

Считается, что создателями этих изображений были ольмеки, народ с отдаленного побережья Мексиканского залива, небольшая группа которыхпзаселила Монте-Альбан задолго до сапотеков. Сапотеки же явились сюда и принялись расширять городище, раскидав камни с фигурами по всему району, так как использовали их уже в качестве строительного материала.

Такая «родословная» галереи подтолкнула меня к тому, чтобы сравнить ее с другим объектом поклонения оль-меков, а именно с «детскими лицами», типом изображений, именуемых исследователями «сага de niho». И тут я убедился, что те и другие, вместе взятые, образуют некое довольно понятное целое. Ведь и младенцы, и эти больные несчастуые являются людьми, но как бы незавершенными, чего– то им недостает, прежде всего мысли и понятной речи, но еще законченности, пропорциональности их тела. Ребенок этот существо, возникающее малопонятным, таинственным образом, создаваемое «планово» неведомыми силами, сокрытыми в теле, – живое доказательство не метафизического, но вполне реального существования неких божеств, не явленных человеческому глазу.

Об их существовании свидетельствуют и аномалии взрослого тела. Не травмы или раны, нанесенуые оружием или дикими животными, не переломы конечностей– таких изображений нет среди фигур Монте– Альбана, – а именно отклонения от образца, от определенуого «плана"псоздания человека. Именно они, сокрытые внутриптела вершители жизни, по им одним ведомым причинам делали так, что рука у человека оказывалась без кисти, хотя эта кисть была у обоих его родителей, или выяснялось, что ум начисто отсутствовал даже в чрезмерно крупной голове.

0|1|2|3|4|5|